Русский романс

Пушкин Александр Сергеевич

ВЛАДИМИР БОГОРАЗ-ТАН

(1865–1936)

520. Цусима [526]

У дальней восточной границы, В морях азиатской земли, Там дремлют стальные гробницы, Там русские есть корабли. В пучине немой и холодной, В угрюмой, седой глубине, Эскадрою стали подводной, Без якоря встали на дне. Упали высокие трубы, Угасли навеки огни, И ядра, как острые зубы, Изгрызли защиту брони. У каждого мертвого судна В рассыпанном, вольном строю Там спят моряки непробудно, Окончили вахту свою. Их тысячи, сильных и юных, Отборная русская рать… На грудах обломков чугунных Они улеглись отдыхать. Седые лежат адмиралы, И дремлют матросы вокруг, У них прорастают кораллы Сквозь пальцы раскинутых рук. Их гложут голодные крабы, И ловит уродливый спрут, И черные рыбы, как жабы, По голому телу ползут. Но в бурю ночного прилива, На первом ущербе луны, Встают мертвецы молчаливо Сквозь белые брызги волны. Их лица неясны, как тени. Им плечи одела роса. И листья подводных растений Плющом заплели волоса. Летят мертвецов вереницы На запад, на сушу, домой. Несутся быстрее, чем птицы, Но путь им заказан прямой. Хребтов вековые отроги, Изгибы

морских берегов И рельсы железной дороги Уж стали добычей врагов. И только остался окружный, Далекий, нерадостный путь. На тропик летят они южный, Спешат материк обогнуть. Мелькают мысы за мысами, Вдогонку несется луна. Они не опомнятся сами, Пред ними — родная страна. Но что же их стиснулись руки И гневом блеснули глаза? На родине смертные муки, Бушует слепая гроза. Унылое, серое поле, Неровная, низкая рожь… Народ изнывает в неволе, Позорная царствует ложь. Торговые, людные села, Больших городов суета… Повсюду ярмо произвола, Не знает границ нищета. От Камы до желтого Прута, Как буйного моря волна, Растет беспощадная смута, Кипит роковая война. И плачут голодные дети, И катится ярости крик, И свищут казацкие плети, Сверкает отточенный штык… Снаряды взрываются с гулом, И льется кровавый поток. Объяты багровым разгулом И запад и дальний восток. И падает также рядами Подкошенной юности цвет В широкие общие ямы, В могилы, где имени нет. <1905>

526

При пении варьируется.

521. Предсмертная песня [527]

Мы сами копали могилу свою, Готова глубокая яма; Пред нею мы встали на самом краю: Стреляйте же верно и прямо! Пусть в сердце вонзится жестокий свинец, Горячею кровью напьется, И сердце не дрогнет, но примет конец, — Оно лишь для родины бьется. В ответ усмехнулся палач-генерал [528] : «Спасибо на вашей работе — Земли вы хотели — я землю вам дал, А волю на небе найдете…» Не смейся, коварный, жестокий старик, Нам выпала страшная доля; Но выстрелам вашим ответит наш крик: «Земля и народная воля!» Мы начали рано, мы шли умирать, Но скоро по нашему следу Проложит дорогу товарищей рать. — Они у вас вырвут победу! Как мы, они будут в мундире рабов, Но сердцем возлюбят свободу, И мы им закажем из наших гробов: «Служите родному народу!» Старик кровожадный! Ты носишь в груди Не сердце, а камень холодный; Вы долго вели нас, слепые вожди, Толпою немой и голодной. Теперь вы безумный затеяли бой В защиту уродливой власти; Как хищные волки, свирепой гурьбой Вы родину рвете на части. А вы, что пред нами сомкнули штыки, К убийству готовые братья! Пускай мы погибнем от вашей руки, Но мы не пошлем вам проклятья! Стреляйте вернее, готовься, не трусь, Кончается наша неволя; Прощайте, ребята! Да здравствует Русь, Земля и народная воля! 1906

527

Посвящена семи кронштадтским минерам, восставшим на форте «Константин» и за это расстрелянным (1906).

528

Палач-генерал — генерал Ракинт, который командовал расстрелом. Слова, которые произносит этот генерал, принадлежат коменданту Кронштадта Адлербергу, приказавшему минерам самим себе копать могилу.

П. ЭДИЕТ

522. На десятой версте от столицы [529]

(Памяти жертв 9 января)

На десятой версте от столицы Невысокий насыпан курган… Его любят зловещие птицы И целует болотный туман… В январе эти птицы видали, Как солдаты на поле пришли, Как всю ночь торопливо копали Полумерзлые комья земли; Как носилки, одну за другою, С мертвецами носили сюда, Как от брошенных тел под землею Расступалась со свистом вода; Как холодное тело толкали Торопливо в рогожный мешок, Как в мешке мертвеца уминали, Как сгибали колена у ног… И видали зловещие птицы (Не могли этой ночью заснуть), Как бледнели солдатские лица, Как вздыхала солдатская грудь… На десятой версте от столицы Невысокий насыпан курган… Его любят зловещие птицы И болотный целует туман… Под глубоким, пушистым налетом Ослепительно белых снегов Мертвецы приютилися — счетом Девяносто рогожных мешков… Нераздельною, братской семьею Почиют они в недрах земли: Кто с пробитой насквозь головою, Кто с свинцовою пулей в груди… И зловещие видели птицы, Как в глубокий вечерний туман Запыленные, грязные лица Приходили на этот курган… Как печально и долго стояли И пред тем, как с холма уходить, Всё угрозы кому-то шептали И давали обет отомстить!.. На десятой версте от столицы Невысокий насыпан курган… Его любят зловещие птицы И болотный целует туман… В мае птицы зловещие эти У кургана видали народ, И мельканье противное плети, И пронзительный пули полет; Как, измучившись тяжкой борьбою И неравной, толпа подалась, Как кровавое знамя родное Казаком было втоптано в грязь… Но зловещие птицы узреют, — И близка уже эта пора! — Как кровавое знамя завеет Над вершиной родного холма!.. 1905

529

Посвящено жертвам «Кровавого воскресенья». В ночь на 13 января, по свидетельству современников, 88 трупов было отправлено на Преображенское кладбище («на десятую версту») и свалено в одну братскую могилу. Пели в рабочей среде (главным образом вторую часть стихотворения).

Неизвестные авторы

523. «По диким степям Забайкалья…» [530]

По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах, Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах. Идет он густою тайгою, Где пташки одни лишь поют, Котел его сбоку тревожит, Сухие коты ноги бьют. На нем рубашонка худая, Со множеством разных заплат, Шапчонка на нем арестанта И серый тюремный халат. Бежал из тюрьмы темной ночью, В тюрьме он за правду страдал — Идти дальше нет больше мочи, Пред ним расстилался Байкал. Бродяга к Байкалу подходит. Рыбацкую лодку берет И грустную песню заводит — Про родину что-то поет: «Оставил жену молодую И малых оставил детей, Теперь я иду наудачу, Бог знает, увижусь ли с ней!» Бродяга Байкал переехал, Навстречу родимая мать. «Ах, здравствуй, ах, здравствуй, мамаша, Здоров ли отец, хочу знать?» — «Отец твой давно уж в могиле, Сырою землею зарыт, А брат твой давно уж в Сибири, Давно кандалами гремит. Пойдем же, пойдем, мой сыночек, Пойдем же в курень наш родной, Жена там по мужу скучает И плачут детишки гурьбой». 1880-е годы

530

Авторство спорно. Встречаются подписи: П. К. и И. К. Называют поэта И. Кондратьева, но аргументация неубедительна. При пении изменено, строфы 2, 3, 4, 6 часто опускают. Вариант первой строки — «В пустынных степях Забайкалья…»; перед седьмой строфой иногда поют:

А ветер ему отвечает: «Напрасно, бедняга, бежишь!» А бедное сердце не чует, Что нету родных уж в живых.

524. «Шумел камыш, деревья гнулись…»

Шумел камыш, деревья гнулись, А ночка темная была. Одна возлюбленная

пара Всю ночь гуляла до утра. А поутру они вставали. Кругом помятая трава, Да не одна трава помята, — Помята молодость моя. Придешь домой, а дома спросят: «Где ты гуляла, где была?» А ты скажи: «В саду гуляла, Домой тропинки не нашла». А если дома ругать будут, То приходи опять сюда… Она пришла: его там нету, Его не будет никогда. Она глаза платком закрыла И громко плакать начала: «Куда ж краса моя девалась? Кому ж я счастье отдала?..» Шумел камыш, деревья гнулись, А ночка темная была. Одна возлюбленная пара Всю ночь гуляла до утра.

Переработки для пения

525. «Раз полуночной порою…» [531]

Раз полуночной порою, Сквозь туман и мрак, Ехал тихо над рекою Удалой казак. Фуражечка набекрени, Весь мундир в пыли, Пистолеты при кобуре, Шашка до земли. И копья его стального Светится конец, В грудь упершись бородою, Задремал казак. Конь, узды своей не чуя, Шагом выступал. Потихоньку, влево, влево — Прямо к Саше в дом. «Выйди, Сашенька, скорее, Дай коню воды!» «Я коня твово не знаю, Боюсь подойти». «Ты коня мово не знаешь, Знать, забыла ты меня! Ты коня мово не бойся, Он всегда со мной, Он спасал меня от смерти Для тебя одной!»

531

Прототипом является стихотворение А. С. Пушкина «Казак».

526. «Ревела буря, дождь шумел…» [532]

Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии блистали, И беспрерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали. Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой. Товарищи его трудов, Побед и громкозвучной славы Среди раскинутых шатров Беспечно спали средь дубравы. «Вы спите, милые герои, Друзья под бурею ревущей, С рассветом глас раздастся мой, На славу иль на смерть зовущий». Кучум, презренный царь Сибири, Подкрался тайно на челнах… И пала грозная в боях, Не обнажив мечей, дружина. Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молния сверкала, Вдали чуть слышно гром гремел… Но Ермака уже не стало.

532

Прототипом является стихотворение К. Ф. Рылеева «Смерть Ермака». Во время Великой Отечественной войны по образцу «Ермака» создавались новые фронтовые песни.

527. «Проснется день — его краса…» [533]

Проснется день — его краса Украсит белый свет. Увижу море, небеса, Но родины здесь нет. Отцовский дом покинул я, Травою зарастет, Собачка верная моя Выть станет у ворот. На кровле филин прокричит, Раздастся по лесам, Заноет сердце, загрустит, Меня не будет там… Ах, в той стране, стране родной, В которой я рожден, Терпеть мученье без вины Навеки осужден. Проснутся завтра на заре И дети и жена, — Малютки спросят обо мне, Расплачется она. Судьба несчастная моя К разлуке привела, И разлучила молодца Чужая сторона.

533

Часто поют со второй строфы. Было популярно среди политических ссыльных.

528. Кочегар [534]

Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко, Подальше от нашей земли. Не слышно на палубе песен, И Красное море волною шумит, А берег суровый и тесен, — Как вспомнишь, так сердце болит. На баке уж восемь пробило, — Товарища надо сменить. По трапу едва он спустился, Механик кричит: «Шевелись!» «Товарищ, я вахты не в силах стоять, — Сказал кочегар кочегару, — Огни в моих топках совсем прогорят; В котлах не сдержать мне уж пару. Пойди заяви, что я заболел И вахту, не кончив, бросаю. Весь потом истек, от жары изнемог, Работать нет сил — умираю». Товарищ ушел… Лопатку схватил, Собравши последние силы, Дверь топки привычным толчком отворил, И пламя его озарило: Лицо его, плечи, открытую грудь И пот, с них струившийся градом, — О, если бы мог кто туда заглянуть, Назвал кочегарку бы адом! Котлы паровые зловеще шумят, От силы паров содрогаясь, Как тысячи змей пары же шипят, Из труб кое-где пробиваясь. А он, извиваясь пред жарким огнем, Лопатой бросал ловко уголь; Внизу было мрачно: луч солнца и днем Не может проникнуть в тот угол. Нет ветра сегодня, нет мочи стоять. Согрелась вода, душно, жарко, — Термометр поднялся на сорок пять, Без воздуха вся кочегарка. Окончив кидать, он напился воды — Воды опресненной, не чистой, С лица его падал пот, сажи следы. Услышал он речь машиниста: «Ты, вахты не кончив, не смеешь бросать, Механик тобой недоволен. Ты к доктору должен пойти и сказать, — Лекарство он даст, если болен». За поручни слабо хватаясь рукой, По трапу наверх он взбирался; Идти за лекарством в приемный покой Не мог — от жары задыхался. На палубу вышел — сознанья уж нет, В глазах его всё помутилось, Увидел на миг ослепительный свет, Упал… Сердце больше не билось… К нему подбежали с холодной водой, Стараясь привесть его в чувство, Но доктор сказал, покачав головой: «Бессильно здесь наше искусство…» Всю ночь в лазарете покойник лежал, В костюме матроса одетый; В руках на груди крест из воску держал; Воск таял, жарою согретый. Проститься с товарищем утром пришли Матросы, друзья кочегара, Последний подарок ему поднесли — Колосник обгорелый и ржавый. К ногам привязали ему колосник, В простыню его труп обернули; Пришел пароходный священник-старик, И слезы у многих сверкнули. Был чист, неподвижен в тот миг океан, Как зеркало воды блестели; Явилось начальство, пришел капитан, И «вечную память» пропели. Доску приподняли дрожащей рукой, И в саване тело скользнуло, В пучине глубокой, безвестной морской Навеки, плеснув, утонуло. Напрасно старушка ждет сына домой; Ей скажут, она зарыдает… А волны бегут от винта за кормой, И след их вдали пропадает.

534

Переработка матросской песни, созданной накануне 1900 г. поэтом-любителем Г. Зубаревым на основе стихотворения Н. Щербины «Моряк». При пении текст варьируют. В песенниках — иногда под названием «Вахта кочегара». Исполняла певица Н. В. Плевицкая.

529. «Раскинулось море широко…» [535]

Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. «Товарищ, мы едем далеко, Подальше от нашей земли». «Товарищ, я вахты не в силах стоять, — Сказал кочегар кочегару, — Огни в моих топках совсем не горят, В котлах не сдержать мне уж пару. Пойди заяви ты, что я заболел И вахту, не кончив, бросаю. Весь потом истек, от жары изнемог, Работать нет сил — умираю». На палубу вышел — сознанья уж нет, В глазах его всё помутилось, Увидел на миг ослепительный свет, Упал. Сердце больше не билось. Проститься с товарищем утром пришли Матросы, друзья кочегара, Последний подарок ему поднесли — Колосник обгорелый и ржавый. Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает… А волны бегут от винта за кормой, И след их вдали пропадает.

535

Известны переработки для пения времен Великой Отечественной войны.