Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова
Шрифт:
Сначала долго говорил он, рассказывал о своих похождениях и, конечно же, выставлял себя в самом красивом, героическом свете. Проводница Наташа с удовольствием слушала его, улыбаясь веселыми ямочками на щечках. Верила или не верила — не понятно, но видно было, что он ей нравится. И она ему нравилась, вот он и распускался перед ней павлином — и казак, и парашютист-десантник, и кавказский пленник, и участник неудачного штурма Грозного, и сокол возмездия, и прочее, прочее, прочее.
Потом стала рассказывать она:
— У меня, конечно, ничего такого увлекательного не было. Но мне жить нравится. Вот если бы можно было не по одному рейсу мотаться, а в разные страны, в разные концы России — да я бы до старости рада была проводницей работать. И нередко люди попадаются интересные, как вы. Вообще, счас народ интересный пошел. Иного, как вас, заслушаешься, пусть даже и врет, а здоровско. А чо, конечно. Мне бы еще мужа хорошего.
— Не замужем?
— Была. Да дурак такой — детей мне наделал, а сам в тюрьму сел, а его там и убили.
— О как! — аж подпрыгнул Выкрутасов. — А много ль детей?
— Трое, — с гордостью улыбнулась Наташа. — И все парни. Ваньке — семь, Ваське — пять, Сашке — три. Если бы не они, я бы не была такая жизнерадостная сейчас. Вот еду и душой бегу к ним, лечу.
— С дедкой, с бабкой?
— Да, с дедкой и с бабкой. Они у меня послушные, самостоятельные. Душевные дети. Сашка маленький, а уже сказки сочиняет. Вот послушайте, какую он на прошлой неделе хорошую сказку сочинил: «Жили-были дедушка и бабушка. И у них не было детей. Дедушка был не рад. Вот бабушка и пошла одна без детей в лес за грибами. Приходит в избушку, а там медведи — р-р-р-р-р! — она и побежала от них. Ох, еле убежала. Прибежала домой. А дедушка рад! Сели обедать. И на свадьбу поживать». Здоровско, правда?
— Философская сказка, — оценил Дмитрий Емельянович. Он немножко заскучал. Ему показалось, что проводница начала охмурять его. Только зачем сразу огорошила, что у нее трое детей? Нет, так не охмуряют. Смешная! Мужа нет, трое детей, а она радуется. Вот Раиса, та вовсе не хотела детей. Зачем они, если и без них хорошо? А эта, глядишь, и еще пятерых с удовольствием родит.
— Да был бы у меня муж хороший, я бы еще трех парней и столько же дочек родила, — словно подслушав его мысли, призналась проводница. — А Ванька у меня какой! Я в прошлую зиму переживала, что никак не могу денег на шубу скопить. Он тогда взял веточку, как будто это волшебная палочка, и говорит: «Шуры-муры, шурмурмуры, превращайтесь Васька и Сашка в новую шубу и новое пальто для мамочки». Они и превратились понарошку. Идут ко мне в спальню, где я сижу и плачу, и говорят: «Мамочка, я твоя шуба! Мамочка, а я — твое новое пальто!» Я так и засияла: «Ах, какая шуба замечательная, да теплая! Дайте-ка примерю!» Вася мне на спину залез и тихо хихикает, щекочет мне шею, как будто мехом, а не смехом, будто и впрямь шуба. Потом я пальто померила — Сашку. Пальто еще более смешливым оказалось. «Ну ладно, — говорю, — это хорошо, что я теперь такая богато одетая, но только кто же увидит меня в моих обновочках? Где мои дети?» Приходит один Ваня и говорит: «Только я остался». «Ну уж нет, — говорю, — превращай мне шубу и пальто обратно в Васечку и Санечку, мне без них не жить!» Он их обратно превратил, стали все трое меня обнимать, целовать, ласкаться. Счастье! Не надо мне ни шуб, ни пальто, когда я такая в детей одетая.
— Хорошая вы, Наташа, очень хорошая, — сказал Выкрутасов и наглядно зевнул. — Ну, спасибо вам за чаек, за милые рассказы о детях. Пора пойти поспать.
— И то правильно, — согласилась проводница.
Он галантно поцеловал ей руку и не прочитал в ее взгляде ни малейшей трещинки огорчения. Хотела она его охмурить или не хотела, так и осталось тайной.
Вернувшись в свое купе, он разделся, повесил пиджак и брюки на вешалку, полюбовался на милое лицо спящего попутчика Вити и залез на верхнюю полку. Долго не мог уснуть, размышляя о пользе детей. Вот эта Наташа — и не надо ей никакого нового русского, а просто нормального человека, обычного русского… Чем-то она его тронула, зацепила за сердце. Захотелось увидеть Ваню, Васю и Сашу. Так, думая о детях, он и уснул.
Проснувшись через несколько часов, он увидел, что уже совсем рассвело. Приятно было вспомнить Наташины ямочки и рассказ про шубу и пальто. Он заглянул вниз, но вместо мальчика Вити увидел двоих пожилых попутчиков, мужа и жену, увлеченно играющих в карты. И что приятно — на картинках вместо обычных королей, дам, валетов и тузов мелькали приятные лица знаменитейших футболистов — Пеле, Марадоны, Стрельцова, Кройфа, Платини и даже нынешнего спартаковца Тихонова. Он хотел было спросить, где можно такие карты приобрести, как вдруг начало происходить совсем невероятное — дверь купе резко распахнулась, и вошел Лев Иванович Яшин. Лицо его было серое и озабоченное.
— Вот беда! — сказал он. — Представляете, с тех пор как я умер, мне часто снится один и тот же сон, будто я по-прежнему жив, вот-вот должен начаться матч, меня зовут, а я потерял перчатки и нигде не могу их найти. Вот и сейчас мне это же снится. Вы, часом, не видели тут моих перчаток?
— Не видели! — угрюмо отвечали картежники, продолжая с ненавистью лупить картами: — На тебе, Марадона! На тебе, Пеле!
Лев Иванович вздохнул, стал шарить по купе, попросил одного из картежников привстать, залез под нижнюю полку, где должен был лежать чемодан Выкрутасова. Но вместо чемодана там обнаружились огромные вратарские перчатки.
— Нехорошо, товарищи, — проворчал Яшин, забрал перчатки и ушел.
Сразу после этого Дмитрий Емельянович уже по-настоящему пробудился, тряхнул головой и удивленно прошептал:
— Бывают же такие сны!
В купе было светло. Выкрутасов заглянул вниз и опять, как во сне, не увидел мальчика Витю. За столиком сидели мужчина лет тридцати пяти и довольно миловидная женщина лет сорока. Мужчина все задавал вопросы, разгадывая кроссворд, а женщина отвечала с явной неохотой. Дмитрий Емельянович надел футболку, брюки, носки, взял с полки-сетки заблаговременно приготовленный там с вечера пакетик с умывально-бритвенными принадлежностями и спрыгнул вниз.
— Доброе утро, — поздоровался он приветливо.
— Доброе, — сказал попутчик.
— И вам доброго утра, — отозвалась попутчица.
— Который час? — спросил бывший москвич.
— Десять, — ответили ему.
— А где мальчик? — кивнул Выкрутасов на нижнюю полку, где теперь удобнейше расположился разгадыватель кроссворда.
— Так он это… В Тутышках сошел, — ответил он. — Забрал свой чемодан и слез. Я и занял его место.
— Во дает! — удивился Дмитрий Емельянович и на всякий случай пощупал пиджак — портмоне и паспорт были на месте. — Он же в Светлоярск ехал. Смешной паренек… А давно Тутышки проехали?
— Рано, около семи, — сказал попутчик. — Классическое стихотворение Пастернака. Пять букв. А?
— Укроп, — сострил Дмитрий Емельянович и отправился умываться-бриться.
Плескаясь в шатком туалете, он копался в своей душе, пытаясь понять, что же так угнетает его, точит изнутри. Вернувшись в купе, забросил пакет обратно на полку-сетку, сел рядом с отгадывателем кроссворда, стал смотреть, как в окне летят и мелькают родные русские просторы, залитые ярким летним солнцем. Душевное неудобство нарастало, но теперь он уже знал причину.