Рыболовы
Шрифт:
Баринъ вынулъ портсигаръ, досталъ папиросу и подалъ.
— Набаловался я съ господами насчетъ папиросокъ. Своя-то трубка ужъ и не курится, — продолжалъ Панкратъ. — Право-слово. Да и вообще у насъ нон… Господинъ Портяевъ ужъ на что мужчина строгій, за семью замками живетъ, а и у него съ недлю назадъ кучерской кафтанъ изъ сарая ушелъ. На солдатъ полагаютъ. Копали тутъ у него солдаты картошку. Испьянствовался нон народъ, ужасти какъ — вотъ это отчего. Пьянства, да буянства такія пошли.
Баринъ улыбнулся, посмотрлъ на красносизый носъ Панкрата и сказалъ:
— Не теб осуждать пьянство. Слпой кривому глазъ колетъ.
— Зачмъ такъ! Я, сударь, этому подверженъ, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мн не выпить
— Панкратъ! Да скоро-ли-же куропатки-то? — перебилъ его баринъ.
— Наведу, наведу. Вы, ваше благородіе, насчетъ куропатокъ не сумлевайтесь. Ваши будутъ. Дваться имъ некуда. Вотъ сейчасъ лядину пройдемъ, на сухое мсто ступимъ — тутъ он и будутъ. Выводки прелесть. Вонъ ужъ собачка ихъ почуяла. Ахъ, то-есть и собака-же у васъ, Алексй Павлычъ!
— Да, это песъ добрый! — отвчалъ баринъ.
— Цны нтъ вашей собак. Смотрите, какъ-бы не украли.
— Типунъ бы теб на языкъ.
— Нтъ, я къ тому, что воровство-то нон у насъ… На прошлой недл халъ балахновскій сторожъ и сапоги новые везъ, захалъ въ кабакъ въ Сережин, прізжаетъ домой пьяный — нтъ сапоговъ. Народъ-то ужъ нынче очень избалованъ сталъ.
— Не теб осуждать. Ты, братъ, самъ избалованъ.
— Одначе я не ворую.
— Врешь. У Коромыслова щенка укралъ.
— Такъ вдь это я не для себя, а для Валентина Павлыча. А для Валентина Павлыча я не токма что щенка — ребенка уворую. Очень ужъ господинъ хорошій. Два рублика мн за щенка-то пожертвовалъ. То-есть врите, Алексй Павлычъ, до чего нон народъ избалованъ! Тутъ вотъ у насъ въ четырнадцати верстахъ мужикъ Давыдка Ежъ есть. Ежъ онъ по прозванію. Такъ за двадцать четыре рубля жену свою барину-охотнику продалъ. Тотъ такъ и увезъ ее въ Питеръ. Теперь у него въ Питер живетъ и въ браслеткахъ щеголяетъ.
— Скоро-ли куропатки?
— Да ужъ наведу. Будьте покойны. И такіе, сударь, выводки, что вы вотъ изъ этого самаго серебрянаго стаканчика два раза мн поднесете за нихъ. Съ чмъ у васъ нон фляжка, Алексй Павлычъ?
— Съ березовкой, — отвчалъ баринъ.
— Чудесная водка, пользительная. Кустикъ вотъ сейчасъ на бугорк выбрать, на пеньк приссть первый сортъ. Жену свою продать! Ахъ, ты Господи! Ну, нешто не баловство это? Оттого тутъ у насъ и хлбопашество всякое упало. Катушкина знаете? Кривой такой. Нон и не сялъ. Дочь отпустилъ въ куфарки, сыновья въ извозъ здятъ — тмъ и питается. А ужъ и пьетъ-же!..
— Да вдь и ты не сялъ.
— Я? Я дло другое. Я егерь. Зачмъ мн сять? Я отъ господъ питаюсь. Меня господа прокормятъ. Стаканчикъ поднесутъ, колбаски съ булочкой дадутъ на закуску — вотъ я и живъ. Да и не стоитъ сять-то нон, ваше благородіе, будемъ говорить такъ. Вотъ я свои полоски старост за девять рублей сдалъ и правъ. Чего мн? Старуха моя брусникой да грибами заработаетъ. Корье нон ее звали драть — и то не пошла… «Чего, я говорю, ты, дура, не идешь? Ступай! По крайности мужу на вино заработаешь». «Нтъ, говоритъ, Панкратъ Семенычъ, будете вы и отъ господъ сыты»… Вотъ старуха у меня облнилась, это точно. Она набаловалась — это дйствительно. Въ праздникъ безъ сороковки обдать не садится. Я-то по праздникамъ все съ господами на охот, такъ ее и поучить хорошенько некому — вотъ черезъ это и избаловалась. Прежде она у меня и сяла и картошку сажала, а теперь вотъ что ты хочешь! «Зачмъ, говоритъ, Панкратъ, намъ сять? Сдаемъ мы за тридцать рублей въ лто избу господамъ-охотникамъ — вотъ мы и живы…»
— Смотри. Что это? — прошепталъ баринъ.
— Кажись, куропатка, — тихо отвчалъ Панкратъ.
Собака замерла и длала стойку. Пауза. Раздался выстрлъ, за нимъ другой, наконецъ третій. Оба промахнулись.
— Заряжайте скорй, Алексй Павлычъ, заряжайте, — говорилъ Панкратъ.
Баринъ вложилъ патронъ, но было уже поздно. Сталъ заряжать свое тульское ружьишко и Панкратъ.
— Какая досада! — говорилъ баринъ. — Какой тетеревъ здоровый былъ.
— Не обижайтесь, Алексй Павлычъ, сейчасъ на куропатокъ наведу, — утшалъ его Панкратъ. — Дождикъ-то только вотъ разв что начался. Ахъ, ужъ и погода-же нынче! Передохнуть дождь не даетъ. Только выглянетъ солнышко — смотришь, опять скрылось за тучу и зарядилъ дождь. Вдь вотъ весь мокрый иду. Вотъ кабы теперь да изъ фляжечки вашей… — началъ онъ заискивающимъ тономъ.
— Наведи прежде на выводковъ, — перебилъ его баринъ.
— Наведу, Алексй Павлычъ, сейчасъ наведу. Давайте вотъ влво держать на сторожку. Тутъ сторожка сейчасъ будетъ. Вдь вотъ отъ порубки охраняютъ лсъ, а смотри какъ везд вырубили! тo и дло свжіе пни попадаются. Охъ, грхи, грхи! А и гршенъ-же здшній сторожъ Ефимъ. Только слава, что сторожъ, а будемъ говорить такъ, что первый мазурикъ, со всми ворами заодно. Дай полтину и руби, Ужасти какъ нынче народъ избаловался!
Лсъ становился гуще. Показалась сосна.
— Вы вотъ давеча, Алексй Павлычъ, говорили насчетъ посвовъ, — опять началъ Панкратъ. — А стоитъ-ли по ныншнимъ временамъ сять? Вотъ я сдалъ свои полоски старост и правъ. Овесъ нон у лавочника купить — четыре рубля съ гривенникомъ, картошку вонъ по тридцать пять копекъ мшокъ продаютъ, рожь не почемъ, сно никто не покупаетъ даже, такъ какой тутъ посвъ! Такъ ужъ разв у кого заведено, такъ чтобы не останавливать. А мн какой расчетъ? Лошади у меня нтъ. Коровенка… Да и коровенку къ зим думаемъ продать. Молочишка понадобится, такъ на пятачекъ и купимъ. А вдь за коровой уходъ нуженъ. А старуха у меня облнилась. А потомъ ежели говорить такъ, то я отъ господъ сытъ, а ей дочка изъ Питера нтъ-нтъ да и вышлетъ что ни на есть. У меня, ваше благородіе, дочка хорошо въ Питер живетъ, на манеръ барыни живетъ. То-есть она собственно у барина въ услуженіи и надо-бы ее, шкуру барабанную, хорошенько мн проучить за ейное уксусное поведеніе, ну да кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ. Берегу ее, чтобы подъ старость насъ съ старухой кормила. Она и теперь: то мн на табакъ, то старух свои обносочки съ оказіей… Нынче господскихъ сигарокъ пятнадцать штукъ мн прислала, потомъ жилетку такую травками господскую, отъ своего барина. Не съумлъ только я сберечь-то ее, а жилетка чудесная была, дай Богъ здоровья Танюшк. Танюшкой у меня дочь-то звать. И какъ это только она надъ своимъ бариномъ властвуетъ, такъ это просто удивительно! Пожилой ужъ онъ и съ женой не живетъ. Да, вотъ на это далъ ей Господь разумъ. Въ бархатномъ пальт щеголяетъ, при цпочк и при часахъ ходитъ. По весн я возилъ господину Голубцову щенковъ отъ евонной рыжей суки, такъ заходилъ къ ней. Бикштесъ изжарила и сразу полдюжину лива выставила. «Тятенька, кушайте, тятенька, закусите». Нтъ, она хоть и набаловавшись, а почтительная. Три рубля потомъ на дорогу мн дала, слова не сказала. Живетъ она у барина по кухарочной части, а ежели будемъ разсуждать такъ, то на манеръ какъ-бы въ воспитальницахъ. Пошла она меня провожать на желзную дорогу, вырядилась, такъ я думалъ, что барыня. Ей-Богу. Сзади это у ней во какъ оттопырившись.
— Гд-же выводки-то? Гд куропатки? — перебилъ Панкрата баринъ.
— А вотъ сейчасъ. Ужъ я наведу, наведу васъ, Алексй Павлычъ, имйте только терпніе. Одно вотъ, что дождь, а куропатка, она дождя не любитъ. Эхъ, дождь-то зачастилъ! А вдь вы, баринъ, промокли, — сказалъ Панкратъ.
— Да. Но что-же изъ этого?
— И я-то промокъ. Конечно, мы къ этому привычны, но главная шутка та, что куропатка дождя боится. Зря идемъ. Лучше переждать дождикъ. Переждать и пообсушиться. Вонъ сторожка стоитъ. Тутъ можно.