С любовью, Рома
Шрифт:
Она всё никак не могла подобрать нужное слово, зато у меня получалось вполне неплохо: сволочь, мразь неблагодарная…
Самое поганое — я понимала, что поступаю ужасно, но я всё равно не могла остановиться, подталкиваемая своим отчаяньем.
— Вот! — я схватила с полки банку с её таблетками и с шумом поставила её на столешницу. — Выпей и успокойся.
А потом прошла мимо матери, даже не посмотрев в её сторону. Натянула на себя древние джинсы, поношенную олимпийку и отправилась на работу. Полы в тот день я драила с каким-то особым остервенением, после чего ещё долго бродила по району,
Дело шло к вечеру, когда я отворила дверь квартиры. И опять меня встретила тишина, нарушаемая лишь воплями Муси.
— Сейчас, — бросила я, стягивая с себя кроссовки, — покормлю тебя.
Кошка орала на кухне, но я решила сначала вымыть руки. Мамы было не слышно. В голове даже проскочила крамольная мысль, что, может быть, она сбежала… Не знаю, что я делала бы с этим, но… Но в мечтах это выглядело вполне заманчиво.
Пока я вытирала руки, пришла Муся и принялась кусать меня за штанины.
— Эй, — возмутилась я, — сказала же, сейчас.
Но кошка не унималась, продолжая нервно крутиться у меня под ногами.
— Ма, — крикнула я в пустоту, выходя из ванной. — А кошку покормить можно было?
Вместо ответа — тишина. И чего я, собственно, ждала?
Подхватила кошку на руки, но это ничуть её не успокоило. Муся продолжала орать и вырываться.
— Да что с тобой такое?! — возмутилась я, перешагивая через порог кухни.
Первым, что я увидела, были ноги, видневшиеся из-под стола. Замерла на месте, пытаясь осмыслить увиденное, и лишь только потом кинулась к маме. Она лежала на полу в россыпи таблеток, которые, казалось, были повсюду. Но мне упорно думалось о том, что их должно было быть больше, гораздо больше.
Тормошила маму и никак не могла вспомнить, насколько полной с утра была банка.
— Проснись, проснись, проснись, — повторяла как заведённая, тормоша мать. — Ну пожалуйста, проснись!
Её кожа была неестественно холодной.
— Мамочка… — прошептала я, глотая горькие слёзы.
***
Поразительно, как много всего в нашей голове меняет близость смерти, даже если она чужая…
Та ночь была самой страшной в моей жизни. Я сидела в приёмном покое и молилась. Молилась за маму, за врачей, за себя… Впрочем, себя я скорее проклинала, снедаемая ненавистью и отвращением к собственной персоне. Я её чуть не убила. И это было настолько ужасно, что у меня даже дышать выходило с трудом.
За десять часов, проведённых в больнице, я поняла очень многое. И самым шокирующим открытием явилось осознание того, что я не умела любить собственную мать. Любить той любовью, которой она заслуживала. Почти с самого детства я смотрела на неё со снисхождением, в то время как родительница пыталась, действительно пыталась быть мне хорошей матерью. Да, коряво, да, непутёво, но ведь она была не виновата. Сразу вспомнились бабушкины слова о том, что врачи отговаривали маму рожать, а она не послушалась и не просто дала мне жизнь, но продолжала любить меня, несмотря на всю мою неблагодарность.
Второе открытие вышло не менее болезненным. Моя
Утро принесло чёткое понимание, что Питер навсегда остался в прошлом и что моё место — здесь. Я даже сожалений из-за этого не испытывала, лишь холодное спокойствие и уверенность в том, что поступаю правильно.
— Романова? — в коридоре появилась уставшая после ночной смены медсестра. — Опасность миновала, ваша мама будет жить.
***
Сложнее всего мне дался разговор с Ромой.
— Я никуда не поеду, — в десятый раз повторила ему. — Моё место рядом с мамой.
— Она в больнице!
— Её выпишут рано или поздно.
После того как врачи спасли ей жизнь и она пришла в себя, её поместили в психиатрический диспансер, как это бывало раньше.
— И что тогда? Ты планируешь вот так вот… убить своё будущее, заперев себя в этом доме?
Он злился. Мне тоже было не по себе, но я всеми силами сохраняла спокойствие. Ромкиного гнева нам хватало с головой.
— Я что-нибудь придумаю.
— Вот сначала придумай, — бросил он и ушёл, громко хлопнув дверью.
Есть ли у одиночества предел?
***
Отчислялась из ВУЗа я по телефону, предварительно сходив в магазин и купив чекушку водки. До этого мои отношения с алкоголем сводились к минимуму: несколько бокалов вина, которые можно было пересчитать по пальцам, и пара банок пива, выпитых в посиделках с одноклассниками. Но что-то, как обычно, пошло не так, и всего лишь одна рюмка водки нокаутом ударила в голову и, вместо того чтобы придать смелости, вконец расклеила меня. В деканате практически сразу же согласились отчислить так и не случившуюся студентку, видимо испугавшись моих рыданий, которые прорывались сквозь сбивчивую речь. И то верно: баба с возу — кобыле легче. Выслушав подробную инструкцию, как оформить отчисление посредством электронной переписки и получить свои документы обратно, я завалилась спать, случайно опрокинув рюмку с остатками водки на ковёр.
Проснулась поздно вечером от жуткого ощущения, что на меня кто-то смотрит. Испуганно подскочив на диване, я встретилась с родным взглядом карих глаз.
— Ну и скажи мне, как тебя здесь одну оставить? — тяжко вздохнул Рома, заправив прядь моих волос мне за ухо.
Жалобно всхлипнула и уткнулась ему в основание шеи. Это была ночь предельной честности между нами, богатая на эмоции, когда не нужно было ни оправдываться, ни объяснять, ни требовать. Были просто мы со всеми своими чувствами, страхами и решениями. А на утро Рома огорошил меня своим заявлением: