С прибоем на берег
Шрифт:
– Прочел?
– спрашивает меня капитан-лейтенант.
– Теперь слушай, я охарактеризую моряков, с которыми тебе работать. Самый слабый - Саркисян. Плохо знает русский язык. Тяжело с ним. Самый сильный, пожалуй,
Королев. Но твердый орешек: то, что положено, делает, а больше - ни-ни. Остальные - обычные толковые ребята. Служить с ними можно без особых хлопот. Сбагрить бы еще куда-нибудь этого Саркисяна, тогда совсем был бы полный ажур…
Вечером Валька Королев постучался в дверь офицерского общежития:
– Разрешите войти, товарищ лейтенант?
– Давай побыстрей, без церемоний!
Мы тискали друг друга в объятиях, шутливо тузили кулаками.
– Я и не знал, что ты офицер. Желаю вырасти до адмирала! А помнишь, как я тебе снегу за шиворот насыпал?
Он садится на мою кровать.
– Сетка у тебя панцирная… А я вот на втором ярусе перебиваюсь.
– На его безбровое, веснушчатое лицо набегает тень.
– Не сложилась моя жизнь… Высокие замки строил. Оказывается - на песке. Послужную мою небось читал? Всех вас хотел удивить - подался в артисты. Но вовремя ушел. Иначе быть бы мне вечным статистом. Не с моим носом Отелло играть! А после все вверх тормашками пошло. Даже на библиотекаря не выучился - стыдно стало хлеб у девчонок отбивать. Сюда ехал - тропики каждую ночь снились, кокосы, Южный Крест. А где они, пальмы с орехами? Два бачка картошки за час до подъема. Тропики где? Нынче квадрат «А», завтра район «Б». Южный Крест! Неделями обычного Солнца не видим! Правда, смирился и привык. Но к ракетам так и остался равнодушным. Да что мне? Я - тягловая сила. Тяну себе помаленьку до демобилизации, а там снова мотанусь за счастьем по белому свету.
Я молча слушаю Валькину исповедь. Сейчас мне нечего возразить ему и нечем ободрить. На языке вертятся только слова: «долг», «обязанность», А ими-то, я чувствую, Вальку не прошибешь.
– Боюсь, что и ты, Вася, быстрехонько набьешь себе здесь шишек. Заест тебя романтика авралов и больших приборок, - подытоживает Валька.
Вольский решил сразу же ввести меня в курс всех лодочных дел. Я словно тень хожу с ним по тыловым учреждениям, учусь оформлять документы, принимать и сдавать имущество.
А капитан-лейтенант продолжает наращивать темпы обучения.
– Лучшая школа - практика. Самый верный индикатор - собственный нос, - любит повторять Вольский.- Будешь принимать одну из ракет самолично,.-предупреждает он меня.
Впервые в жизни на мои неокрепшие плечи сваливается такая ответственность. Я суетливо бегаю вокруг транспортной тележки, на которой лежит ракета, останавливаюсь то у ее приборного отсека, то возле двигателя. Капитан-лейтенант - он сидит поодаль на раскладном стуле - подзывает меня.
– Не мельтешись, - вполголоса говорит он.
– Главные качества командира - спокойствие и уверенность в себе. У тебя на руках контрольный лист. Твое дело рас-.ставить людей и проверить по порядку каждый пункт этого документа.
Я чувствую недовольные нотки в его голосе, «Это тебе не мелком по доске»,- скептически думает, наверное, он.
Возвращаюсь к расчету. Рядом со мной работает на штеккерных разъемах матрос Королев. Он догадался, о чем шел у меня разговор с Вольским: в уголках Валькиных губ прячется усмешка. И все-таки ошибаешься, Валька, не начали сбываться твои предсказания! Набью сколько угодно шишек, но своего добьюсь…
Мы с ним не договаривались, но в служебное время Королев со мной подчеркнуто официален: «Есть, товарищ лейтенант», «Разрешите, товарищ лейтенант?»
С некоторых пор он перестал заходить ко мне в общежитие. И вот почему. Валька хорошо разбирается в электронных схемах, и я предложил ему взять шефство над Саркисяном.
– Нет уж, избавьте, товарищ лейтенант, - заартачился он, - я совершенно не способен к дрессировке. Кроме того, я не слоняюсь из угла в угол и не забиваю «козла» в свободное время. Представьте себе, я читаю книжки! Художественные, - особенно выделил он последнее слово, - Вам бы хотелось, чтобы я читал только эксплуатационные инструкции? Или учебники из вашей личной технической библиотеки?
– Не паясничай, - сказал ему я, - ты не в театральном училище. Можешь усмехаться сколько хочешь, но я действительно люблю свою специальность!..
Мы с ним находились в приборном отсеке. Здесь стоял топкий, едва уловимый запах краски. Безликие, похожие друг на друга, отдыхали под чехлами узлы счетно-решающего устройства.
– Смотри! Вот тот автограф глубины я назвал Архимедом. Гирокомпас - Галилеем. Твой автомат - Лобачевским. Разве он не достоин этого имени? А наш центральный прибор я величаю Эйнштейном! Тебе никогда не приходило в голову - целые поколения людей столетиями бились над принципами работы этих приборов. И теперь ими управляем мы, ты и я, не гении - простые люди. Только за одно это можно проникнуться уважением к нашей профессии.
– Разволновавшись, я ласково - поглаживал шероховатые от топорщившихся под чехлом нивелиров и рукояток бока «Эйнштейна». Валька без улыбки, внимательно глядел на меня. Может быть, что-нибудь запало в его душу?..
Я смотрю в контрольный лист. Следующей идет Валькина операция. Но нужная, для этого горловина на ракете задраена, и на ней краснеет сигнальный флажок.
– Товарищ Королев!
– окликаю его. Он удивленно вскидывается.
– Разъем сто восемьдесят два, - подсказываю я.
– Соединен, - говорит Валька.
– Соединен и законтрен. Но если вы сомневаетесь, я могу снова… - В его глазах вспыхивают злые огоньки. Эх, Валька, Валька, ничегошеньки-то ты не понял! Я на секунду теряюсь, оглядываюсь на Вольского. Тот, кажется, не смотрит в нашу сторону.
– Хорошо, - говорю я и делаю отметку в листе.
Из цеха выхожу уставший, но довольный, словно выдержал серьезный экзамен. «Так что не только мелком на доске», - мысленно отвечаю я Вольскому. Мое настроение передается всему расчету: -ребята весело переговариваются, вышучивают друг друга. Улыбается даже обычно неулыбчивый Саркисян. Только Вальки нет с нами. Я вернулся назад и увидел, как он один-одинешенек в пустом цехе возится около ракеты, старательно поправляет задравшийся брезентовый чехол. Королев оборачивается па стук двери, выпускает из рук шнур. Молча собирает инструмент.
С непривычки я чувствую себя чертовски уставшим, так что не нахожу в себе сил, чтобы добраться до общежития. Устраиваюсь спать на кожаном диване второго отсека.
Кажется, только-только заснул, а меня уже разбудил сиплый крик ревуна. Сунув ноги в незашнурованные ботинки, я заторопился на свой КП. На силовом щите глухо клацает переключатель, и па пультах вспыхивают гирлянды разноцветных лампочек. Начинается приготовление корабля к походу. Люди делают свое привычное дело, и, наверное, ни один человек сегодня не волнуется так, как волнуюсь я. Сегодня полетит моя первая ракета. Да, именно моя. Разве каждый ее блок, каждый клочок ее обшивки не обогрет и не обласкан теплом моих рук? А вдруг что-нибудь не так?