Сальватор
Шрифт:
В тот момент, когда мы входим в это святилище, Жан Робер обнимает молодую женщину за тонкую талию и смотрит ей в глаза и, словно бы ему мало того, чтобы все прочесть на ее лице, он, желая узнать то, что творится в глубине ее сердца, спрашивает:
– Какое, по-вашему, самое наименее ценное чувство у человека, любовь моя?
– Все чувства кажутся мне одинаково ценными, когда вы рядом, друг мой.
– Спасибо. Но какое из них все-таки менее ценно, чем другие?
– Мне кажется, что есть одно чувство, которое не является одним из тех пяти, которые имеет человек, но которое обнаружила я.
– Какое же, дорогой Христофор Колумб из страны по названию
– То, которое я испытываю ожидая вас, любимый мой. Я ничего не вижу, ничего не слышу, не дышу, ничего не чую и не чувствую. Одним словом, меня охватывает чувство ожидания. И оно, по-моему, имеет наименьшую ценность по сравнению с другими.
– Значит, вы меня действительно ждали?
– Неблагодарный! Я вас жду всегда.
– Дорогая Лидия, неужели вы говорите правду?
– Боже милостивый, он еще сомневается!
– Нет, любовь моя, я не сомневаюсь, я опасаюсь…
– И чего же вы опасаетесь?
– Того, чего может опасаться человек счастливый, которому больше нечего желать, нечего просить у неба, поскольку у него есть все!
– Поэт, – кокетливо сказала госпожа де Моранд, целуя Жана Робера в лоб. – А помните ли вы вашего предка Жана Расина:
Боюсь лишь Бога, дорогой Абнер, и страхов нет других.– Ладно, пусть так, я боюсь Бога и никого больше. Но кто же является Богом для вас, милый ангел?
– Ты! – сказала она.
Услышав это нежное признание, Жан Робер еще нежнее прижал ее к себе.
– Я, – ответил со смехом Жан Робер, – я всего-навсего ваш возлюбленный. Но истинным вашим любовником, вашим настоящим Богом, Лидия, является свет. А поскольку вы отдаете этому Богу половину своей жизни, получается, что я – одна из его жертв.
– Какое кощунство! Какая ересь! – воскликнула, отстраняясь, молодая женщина. – Да зачем мне нужен свет без вас?
– Вы хотели сказать, моя милочка: «Что я такое без света?»
– Он продолжает! – сказала госпожа де Моранд, снова отстранясь от него.
– Да, любимая, продолжаю. Да, мне кажется, что вы чрезмерно светская женщина, что, танцуя кадриль, вальс, вы увлекаетесь и упиваетесь танцем и вниманием, и в этот момент вы думаете обо мне не больше, чем об атоме пыли, который поднимают ваши ножки в атласных туфельках. Вы любите вальс, он вас соблазняет, и вы отдаетесь этому соблазну. Но какие жестокие муки испытываю я, когда вижу, как вы танцуете, когда знаю, что вас, задыхающуюся от танца, обнимают чьи-то руки, что на ваши обнаженные шейку и плечи глядят два десятка фатов, которых вы презираете, конечно, но с которыми вам приходится танцевать и которые мысленно обладают вами?
– О, продолжайте, продолжайте, – сказала госпожа де Моранд, глядя на него с любовью, поскольку ревность молодого человека приводила ее в упоение.
– Возможно, я покажусь вам несправедливым, даже эгоистичным, – продолжал Жан Робер. – Вам кажется – я читаю ваши мысли, – что мои успехи в поэзии или в драматургии являются тем же самым развлечением для меня, что для вас ваши успехи на вечерах. Увы! Друг мой, я выношу на всеобщее обозрение не мою душу, как вы выставляете под взгляды всех ваши прекрасные плечи. Я даю публике возможность познакомиться с моими мыслями, с моим видением мира. Мир показывает мне свои раны, а я стараюсь если не излечить их, то уж по крайней мере привлечь внимание к ним наших законодателей, которые для общества являются тем же, чем врачи для тела человеческого. Но вы, Лидия, вы целиком отдаете себя толпе. Цветы, жемчуга, рубины,
– Я люблю тебя, – сказала госпожа де Моранд, привлекая его к себе и страстно целуя. – Вот мой ответ.
– Да, ты меня любишь, – снова заговорил поэт. – Ты меня очень любишь. Но в любви очень еще не значит достаточно.
– Слушай, – произнесла она важно, – давай поговорим серьезно. Хотя бы один раз. Ты думаешь, что есть в свете какая другая женщина, у которой такая же, как у меня, свобода действий?
– Нет, конечно, но…
– Выслушай меня и не перебивай. Откровенность – дикая птица, шум ее может спугнуть. Я сказала уже, что для замужней женщины я пользуюсь самой большой свободой, которой только может пользоваться женщина. А знаешь, что требует от меня взамен этой свободы мой муж? Всего-навсего быть приятной хозяйкой дома, вполне светской женщиной.
Знаешь, что он хочет видеть, когда возвращается домой? Улыбающееся красивое личико, которое позволит ему отдохнуть от цифр и расчетов. Знаешь, чего он от меня требует, когда уходит? Братского пожатия руки, которое придаст ему уверенность в том, что дома у него остается друг. Вот поэтому я и устремилась на всех парусах в этот океан, который называется светом, и стараюсь как можно лучше плавать среди его подводных рифов. Однажды при свете луны я увидела на горизонте некую прекрасную серебряную страну, куда меня увлекли сверкающие звезды. И я воскликнула: «Земля!» Я причалила, вышла на берег и поблагодарила Господа за то, что нашла страну моих грез, поскольку в ней жил ты.
– О, любовь моя! – прошептал Жан Робер, обнимая ее и кивая головой.
– Дай же мне закончить, – сказала она, нежно отстраняя его от себя. – Оказавшись в стране моих грез, первое, о чем я подумала, было то, что я никогда ее не покину. Но рядом был океан, и этот жадный океан никак не хотел отпускать свою добычу, как говорите вы, поэты. Он влек меня, кружевная, атласная и шелковая волна кричала мне: «Вернись к нам навсегда или хотя бы на время, если хочешь сохранить свободу!» И я возвращаюсь туда всякий раз, когда слышу этот требовательный голос. Я возвращаюсь, чтобы заплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но этим самым я выкупаю свободу. Вот моя исповедь, и закончить ее я хочу словами, которые сказал некоему поэту-мизантропу другой поэт, еще больший мизантроп:
Коль в свете ты рожден, изволь же соблюстиПриличия, умей себя вести.Ведь разум всяких крайностей боится…– О, замолчи, я люблю тебя! – страстно воскликнул Жан Робер.
– Ладно! – сказала она, давая ему возможность себя обнять, но не отвечая на поцелуи, которыми Жан Робер покрывал ее лицо, словно бы продолжая в душе сердиться на него. – Но поскольку этот вопрос мы выяснили, давай вернемся к тому, с чего мы начали. Вы спросили меня, какое чувство наименее ценно. Я ответила, что это чувство ожидания. Что вы на это скажете?