Сальватор
Шрифт:
В тот момент, когда мы входим в это святилище, Жан Робер обнимает молодую женщину за тонкую талию и смотрит ей в глаза и, словно бы ему мало того, чтобы все прочесть на ее лице, он, желая узнать то, что творится в глубине ее сердца, спрашивает:
– Какое, по-вашему, самое наименее ценное чувство у человека, любовь моя?
– Все чувства кажутся мне одинаково ценными, когда вы рядом, друг мой.
– Спасибо. Но какое из них все-таки менее ценно, чем другие?
– Мне кажется, что есть одно чувство, которое не является одним из тех пяти, которые имеет человек, но которое обнаружила я.
– Какое же, дорогой Христофор Колумб из страны по названию Нежность?
– То, которое я испытываю ожидая вас, любимый мой. Я ничего не вижу, ничего не слышу, не дышу, ничего не чую и не чувствую. Одним словом, меня охватывает чувство ожидания. И оно, по-моему, имеет наименьшую ценность по сравнению с другими.
– Значит, вы меня действительно ждали?
– Неблагодарный! Я вас жду всегда.
– Дорогая Лидия, неужели вы говорите правду?
– Боже милостивый, он еще сомневается!
– Нет, любовь моя, я не сомневаюсь, я опасаюсь…
– И чего же вы опасаетесь?
– Того, чего может опасаться человек счастливый, которому больше нечего желать, нечего просить у неба, поскольку у него есть все!
– Поэт, – кокетливо сказала госпожа де Моранд, целуя Жана Робера в лоб. – А помните ли вы вашего предка Жана Расина:
Боюсь лишь Бога, дорогой Абнер, и страхов нет других.– Ладно, пусть так, я боюсь Бога и никого больше. Но кто же является Богом для вас, милый ангел?
– Ты! – сказала она.
Услышав это нежное признание, Жан Робер еще нежнее прижал ее к себе.
– Я, – ответил со смехом Жан Робер, – я всего-навсего ваш возлюбленный. Но истинным вашим любовником, вашим настоящим Богом, Лидия, является свет. А поскольку вы отдаете этому Богу половину своей жизни, получается, что я – одна из его жертв.
– Какое кощунство! Какая ересь! – воскликнула, отстраняясь, молодая женщина. – Да зачем мне нужен свет без вас?
– Вы хотели сказать, моя милочка: «Что я такое без света?»
– Он продолжает! – сказала госпожа де Моранд, снова отстранясь от него.
– Да, любимая, продолжаю. Да, мне кажется, что вы чрезмерно светская женщина, что, танцуя кадриль, вальс, вы увлекаетесь и упиваетесь танцем и вниманием, и в этот момент вы думаете обо мне не больше, чем об атоме пыли, который поднимают ваши ножки в атласных туфельках. Вы любите вальс, он вас соблазняет, и вы отдаетесь этому соблазну. Но какие жестокие муки испытываю я, когда вижу, как вы танцуете, когда знаю, что вас, задыхающуюся от танца, обнимают чьи-то руки, что на ваши обнаженные шейку и плечи глядят два десятка фатов, которых вы презираете, конечно, но с которыми вам приходится танцевать и которые мысленно обладают вами?
– О, продолжайте, продолжайте, – сказала госпожа де Моранд, глядя на него с любовью, поскольку ревность молодого человека приводила ее в упоение.
– Возможно, я покажусь вам несправедливым, даже эгоистичным, – продолжал Жан Робер. – Вам кажется – я читаю ваши мысли, – что мои успехи в поэзии или в драматургии являются тем же самым развлечением для меня, что для вас ваши успехи на вечерах. Увы! Друг мой, я выношу на всеобщее обозрение не мою душу, как вы выставляете под взгляды всех ваши прекрасные плечи. Я даю публике возможность познакомиться с моими мыслями, с моим видением мира. Мир показывает мне свои раны, а я стараюсь если не излечить их, то уж по крайней мере привлечь внимание к ним наших законодателей, которые для общества являются тем же, чем врачи для тела человеческого. Но вы, Лидия, вы целиком отдаете себя толпе. Цветы, жемчуга, рубины, бриллианты, которыми вы украшаете себя, привлекают к вам взгляды всех, тянут их, как магниты. Я неоднократно видел, как вы готовитесь поехать на бал: можно подумать, что вы готовитесь к завоеванию королевства. Никогда ни один полководец, отправляющийся в поход: ни Гольом Завоеватель, садясь на ладью, ни Фернанд Кортес, сжигая свои корабли, не занимались столько, сколько вы, подготовкой плана битвы. Вот почему я продолжаю сомневаться, несмотря на все те большие доказательства вашей любви ко мне.
– Я люблю тебя, – сказала госпожа де Моранд, привлекая его к себе и страстно целуя. – Вот мой ответ.
– Да, ты меня любишь, – снова заговорил поэт. – Ты меня очень любишь. Но в любви очень еще не значит достаточно.
– Слушай, – произнесла она важно, – давай поговорим серьезно. Хотя бы один раз. Ты думаешь, что есть в свете какая другая женщина, у которой такая же, как у меня, свобода действий?
– Нет, конечно, но…
– Выслушай меня и не перебивай. Откровенность – дикая птица, шум ее может спугнуть. Я сказала уже, что для замужней женщины я пользуюсь самой большой свободой, которой только может пользоваться женщина. А знаешь, что требует от меня взамен этой свободы мой муж? Всего-навсего быть приятной хозяйкой дома, вполне светской женщиной.
Знаешь, что он хочет видеть, когда возвращается домой? Улыбающееся красивое личико, которое позволит ему отдохнуть от цифр и расчетов. Знаешь, чего он от меня требует, когда уходит? Братского пожатия руки, которое придаст ему уверенность в том, что дома у него остается друг. Вот поэтому я и устремилась на всех парусах в этот океан, который называется светом, и стараюсь как можно лучше плавать среди его подводных рифов. Однажды при свете луны я увидела на горизонте некую прекрасную серебряную страну, куда меня увлекли сверкающие звезды. И я воскликнула: «Земля!» Я причалила, вышла на берег и поблагодарила Господа за то, что нашла страну моих грез, поскольку в ней жил ты.
– О, любовь моя! – прошептал Жан Робер, обнимая ее и кивая головой.
– Дай же мне закончить, – сказала она, нежно отстраняя его от себя. – Оказавшись в стране моих грез, первое, о чем я подумала, было то, что я никогда ее не покину. Но рядом был океан, и этот жадный океан никак не хотел отпускать свою добычу, как говорите вы, поэты. Он влек меня, кружевная, атласная и шелковая волна кричала мне: «Вернись к нам навсегда или хотя бы на время, если хочешь сохранить свободу!» И я возвращаюсь туда всякий раз, когда слышу этот требовательный голос. Я возвращаюсь, чтобы заплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но этим самым я выкупаю свободу. Вот моя исповедь, и закончить ее я хочу словами, которые сказал некоему поэту-мизантропу другой поэт, еще больший мизантроп:
Коль в свете ты рожден, изволь же соблюстиПриличия, умей себя вести.Ведь разум всяких крайностей боится…– О, замолчи, я люблю тебя! – страстно воскликнул Жан Робер.
– Ладно! – сказала она, давая ему возможность себя обнять, но не отвечая на поцелуи, которыми Жан Робер покрывал ее лицо, словно бы продолжая в душе сердиться на него. – Но поскольку этот вопрос мы выяснили, давай вернемся к тому, с чего мы начали. Вы спросили меня, какое чувство наименее ценно. Я ответила, что это чувство ожидания. Что вы на это скажете?