Сальватор
Шрифт:
– Хватит, Рина! – воскликнул маршал, вздрогнув. – Довольно! – добавил он, смягчив тон. – Повторяю вам, что я ничего не желаю слушать. Я все вам прощаю, благословляю вас и молю небо, чтобы на вас снизошла Божья благодать.
Из глаз принцессы снова хлынули слезы признательности. Она повернула лицо к маршалу и, посмотрев на него с неподдельной нежностью и восхищением, сказала:
– Дайте мне, пожалуйста, вашу руку.
Маршал протянул обе руки. Принцесса взяла его ладонь обеими руками, поднесла ее к губам и страстно поцеловала. А затем, словно впав в какой-то экстаз, в религиозное блаженство, произнесла:
–
Потом, уронив голову на подушку, тихо закрыла глаза и погрузилась в вечный сон с величавой безмятежностью прекрасного погожего летнего дня, затухающего в сумраке ночи.
– Рина! Рина! Любимая моя! – вскричал маршал, находясь во власти волнения, в которое привела его эта сцена. – Открой же глаза, взгляни на меня, ответь мне! Я все тебе простил, я прощаю тебе, бедная женщина! Ты слышишь? Я прощаю тебя!
Он уже так привык к неподвижности принцессы, что, не видя ничего, что указывало бы на смерть на этом лице, дышавшем покоем и нежностью, он привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
Но, почувствовав холод мрамора лба, приложив губы к уже остывшим губам жены, он не услышал ее дыхания и понял, что ее больше нет. Медленно опустив ее голову на подушку, он поднял над ней руки со словами:
– Что бы ты ни сделала, я в этот час прощаю тебя, несчастное и слабое создание! Какой бы ни была твоя ошибка или пусть даже преступление, я прошу небо смилостивиться над тобой!
В этот момент послышался тонкий детский голосок:
– Мама! Мама! Я хочу тебя видеть!
Это был голос Абей, которая с тревогой ждала в будуаре окончания разговора маршала с женой.
В спальню стремительно вошли обе сестры, поскольку Регина ни на шаг не отставала от Абей.
– Не входите, не входите, дети! – крикнул им маршал, голос которого прерывался от рыданий.
– Я хочу увидеться с мамой, – сказала, заплакав, маленькая Абей и рванулась к кровати принцессы.
Но маршал успел преградить ей путь. Взяв девочку за руку, он подвел ее к принцессе Регине:
– Уведите ее, бога ради, дитя мое! – сказал он.
– Как она себя чувствует? – спросила Регина.
– Лучше. Она уснула, – сказал маршал голосом, который ясно говорил обратное. – Уведите же Абей.
– Мама умерла! – простонала девочка.
Принцесса Регина, подхватив Абей, в мгновение ока очутилась у кровати матери.
– Бедные детки! – сказал господин маршал де Ламот-Удан, горестно вздыхая. – У вас больше нет матери!
В ответ сестры вскричали от боли.
Услышав их крик, в комнату вошли маркиза де Латурнель, горничная и аббат Букемон.
При виде ханжеской физиономии аббата Букемона маршал позабыл о душевном волнении и вспомнил только о том, какой взволнованной была принцесса в тот момент, когда аббат вышел из ее спальни. Подойдя к священнику, он сурово на него посмотрел и сказал с нажимом:
– Это вы, мсье, заменяете монсеньора Колетти?
– Да, господин маршал, – ответил священник.
– Что ж, мсье, вы исполнили ваш долг. Женщина, которую вы только что исповедовали, умерла.
– С вашего разрешения, господин маршал, я хотел бы провести ночь в молитвах о бедной принцессе.
– Это бесполезно, мсье. Это я беру на себя.
– Но принято, господин маршал, – возразил аббат, которого уже во второй раз за день выставляли за дверь, – чтобы
– Возможно, господин аббат, – сказал маршал тоном, не допускавшим никаких возражений. – Но повторяю вам, что в вашем дальнейшем присутствии здесь нет никакой необходимости. А посему я имею честь проститься с вами.
И, повернувшись спиной к аббату Букемону, он присоединился к сестрам, которые с рыданиями целовали руки матери. А тем временем аббат, придя в ярость от подобного с ним обращения, с нахальным видом надел на голову свою шляпу, подобно Тартюфу, выходившему с угрозами из дома Оргона:
Вы сами отсюда уйдете, хоть мните себя господином! —и вышел, яростно хлопнув дверью будуара.
Это поведение явно заслуживало наказания. Но маршал де Ламот-Удан в этот момент был слишком занят для того, чтобы замечать наглую выходку аббата Букемона.
Тем временем стало уже темно и в покоях принцессы едва различались люди и предметы. В комнате воцарилась мертвая тишина.
Слуга доложил, что ужин подан, но маршал есть отказался. Выпроводив всех из комнаты, он велел принести лампу и, оставшись один, уселся рядом со столиком, за которым так любила сидеть принцесса. Затем, вынув из кармана связку писем, развязал дрожащей рукой черную ленту и начал читать письма, хотя глаза его от боли плохо видели.
Первое письмо было написано им самим на бивуаке накануне какого-то сражения. Второе письмо было написано из лагеря на другой день после победы. Письма были датированы годами войны, и итог их можно было подвести одной фразой: «Когда же мы вернемся с войны?» Другими словами, все письма от мужа констатировали его отсутствие, указывали на то, что жена была покинута и одинока.
Это было дверью, через которую в жизнь принцессы вошло несчастье: его не было рядом, а она была одинока.
Он на мгновение прекратил чтение, увидев на конвертах чужой почерк. Он словно почувствовал перед тем, как идти дальше, что должно было произойти потом. И увидел свою жену, это слабое существо, которое шло по дороге жизни без помощи и поддержки, попавшей в зубы первому встречному голодному волку.
Повернувшись лицом к трупу жены, он приблизился к кровати и произнес:
– Прости меня, дорогая жена! Но вина в первой твоей ошибке лежит на мне. Этот грех я беру на себя, и пусть простит меня за это Господь.
Затем он снова сел к столику и принялся читать письмо от графа Рапта.
И странное дело! Он словно бы инстинктивно предвидел, что за этой ошибкой таится преступление. Поэтому, наверное, то, что он узнал о своем бесчестье, не произвело на него того ужасного действия, которое подобные открытия всегда производят на людей обычно независимо от их темперамента. Да, конечно, лицо его покрылось краской стыда. Да, конечно, он дрожал на протяжении всего времени, пока длилось чтение. Да, конечно, окажись в эту минуту в его руках граф Рапт, он непременно задушил бы его. Ното открытие своего несчастья, которое накапливало в душе его ненависть к своему протеже, превращалось в сострадание к своей жене. Ему было искренне жаль ее, он жалел ее с нежностью и пониманием. Он обвинял себя самого в том, что именно он – причина собственного позора, и снова и снова молил Бога сжалиться над его женой.