Сальватор
Шрифт:
Таковым было двойное действие, которое произвело на маршала чтение первого письма господина Рапта: сострадание к жене и возмущение своим протеже. Жена изменила мужу, а адъютант предал своего господина.
Он продолжил это ужасное чтение. Сердце его разрывалось, испытывая тысячи пыток.
Вначале он прочел только несколько первых писем. Там он не нашел ничего, предвещающего беду. И все же, движимый интуицией, догадкой, если можно так сказать, он понимал, что ему суждено было узнать о еще большем несчастье. И он лихорадочно стал перелистывать все письма. Он проглатывал их, словно человек, который, видя, что на него направлена пушка, сам бросается навстречу ядру.
У него из груди вырвался ужасный неописуемый крик боли, когда он прочел вот эти строки:
«Нашу дочь мы назовем Региной. Разве она не так же царственно красива, как ты?»
Молния не наносит большего урона там, куда она ударяет, чем эти строки, оказавшие такое действие на маршала де Ламот-Удана. Против того, что он только что прочел, выступило уже не просто сердце любовника, или мужа, или даже отца, но сердце мужчины, его человеческое достоинство, его совесть. Ему показалось, что сам он уже не был более преступником, а если и был замешан в этом преступлении, то только тем, что принял участие в этом преступлении. Он забыл о том, что его обманула жена, предал слуга, что не он был отцом ребенка. Он забыл о своем бесчестье и о своем горе и думал только об этой чудовищной гнусности, о том, что любовник женился на дочери своей любовницы. Это было ужасным и мерзким кровосмешением! Это должно быть наказано! Он с налитыми гневом глазами повернулся к кровати. Но при виде трупа жены, лежавшей со сложенными на груди руками, лицом, обращенным к небесам, с выражением торжественного покоя, он почувствовал глубокую боль и воскликнул с тоской в голосе:
– Ах! Что же ты наделала, несчастная женщина!
Затем, собрав письма, он попытался было вновь обрести хладнокровие для того, чтобы прочитать все до конца. Задача была ужасно тяжелой, и он непременно отказался бы от этой затеи, если бы в мозгу не мелькнула мысль о том, что он может узнать и о втором своем несчастье.
Мы уже упоминали в мастерской Регины, пока Петрюс был занят ее портретом, и совсем недавно, в комнате умершей, про маленькую Абей. И в настоящий момент именно рождение этого ребенка занимало все помыслы маршала. Если можно так сказать, то это он произвел ее на свет: она родилась у него на глазах и выросла с ним рядом. Когда она была еще совсем маленькой, он катал, держа ее за ручку, на своем огромном боевом коне. Это был незабываемый спектакль: все в Тюильри с любопытством наблюдали, как старый маршал играл с маленькой девочкой в серсо. Старикам более приятен младенческий возраст, чем юность и зрелые годы. Белокурые волосики младенцев более сочетаются со стариковскими сединами.
Таким образом, Абей была венцом старости маршала, последней песней, которую он услышал, последним ароматом, который он смог вдохнуть. Он считал ее самым дорогим подарком судьбы, как бы последним лучом заходящего солнца. «Где Абей? Почему ее здесь нет? Как вы могли отпустить ее гулять в такую погоду? Кто разрешил разговаривать с Абей? Почему я сегодня ни разу не слышал пения Абей? Значит, Абей печальна? А может быть, Абей заболела?» С утра до вечера он только и говорил об Абей. Она была словно оживляющий ветерок в доме. Там, где ее не было, становилось грустно. Всюду, где бы она ни появлялась, она приносила с собой радость и веселье.
И теперь с неописуемым страхом в душе маршал принялся снова читать письма, которые уже нанесли ему такую ужасную рану.
Увы! Вокруг несчастного старика всему суждено было разрушиться! Он видел, как разваливались по частям, как ветхий замок, все его надежды. И та последняя, что у него оставалась, должна была исчезнуть, как и все остальные. О, страшная судьба! Этот человек был красив, добр, отважен, честен, горд. У него было все, что делает человека великим и счастливым. Все, чтобы любить и быть любимым. И вот в конце жизни ему суждено было испытать такие муки, перед которыми бледнели муки, на которые были осуждены самые великие преступники.
Когда он до конца познал свое несчастье, когда осознал свою моральную смерть, то есть кончину своей веры, он закрыл лицо руками и горько зарыдал.
Слезы принесли ему некоторое облегчение. Они превратили отраву в мед и уняли боль душевных ран.
Проплакав достаточно долго, он встал и, подойдя к изголовью кровати, на которой лежал труп жены, сказал:
– Я так любил тебя, о Рина!.. И был вполне достоин того, чтобы и ты меня любила. Но колесница жизни так быстро влекла меня, что, глядя только вперед на облако пыли, которое я поднимал, я не увидел, что рядом было несчастное растение, которое я раздавил. Ты звала меня, но я не пришел к тебе на выручку. И ты, для того чтобы подняться, оперлась на первую же руку, которая была тебе предложена. Это моя вина, Рина, это – самая большая моя ошибка. И перед твоим бездыханным телом я виню себя в этом и прошу у Бога прощения за это. Это и породило все мои несчастья… Итак, ты жизнью своей заплатила за мою первую ошибку, а я своею жизнью заплачу за твое последнее преступление. Бог был суров по отношению к тебе, бедная женщина! Первым должен был умереть я. Но жив еще виновник всех наших несчастий, и ему нет прощения. Он – подлец, негодяй без чести и совести, предатель, увлекший тебя на тернистую тропу для того, чтобы сбросить тебя в пропасть. И он, Рина, клянусь Богом, будет наказан как обманщик и мерзавец. А когда я восстановлю справедливость, то тогда я, Рина, будут просить Господа нашего, если его гнев еще не утих, обрушить его на мою голову… Прощай же, несчастная женщина! Или скорее до свидания! Поскольку тело ненадолго переживет умершую душу.
После этой надгробной речи старик вернулся к столику, взял лежавшие на нем письма, сунул их в карман и уже собрался было уходить, как увидел, что раздвинулась портьера и в спальне появился какой-то человек, которого он вначале и не признал.
Сделав шаг навстречу, он остановился: это был граф Рапт!
Глава CXLI
В которой начинает меркнуть звезда господина Рапта
– Это он! – сдавленно прошептал, увидев графа Рапта, маршал де Ламот-Удан, и лицо его, всегда такое доброе, приобрело зловещее выражение. – Он! – повторил маршал, сверкнув взором и посмотрев на графа с видом громовержца, осматривающего поле, которое собирался выжечь.
Граф Рапт, как мы уже вам рассказывали, был человеком смелым, храбрым, отважным, хладнокровным. И все же, несмотря на все это, – пусть кто-нибудь попробует объяснить это явление, – вся его смелость, храбрость, отвага и хладнокровие внезапно улетучились при виде маршала. Так падают последние укрепления осажденного города во время решающего штурма противника! Во взоре смертельно оскорбленного старика было столько огня, столько угрозы, что граф, ни о чем еще не догадываясь, почувствовал холод под желудком и невольно задрожал.
Он подумал, что господин де Ламот-Удан после смерти жены сошел с ума. И решил, что пристальность его взгляда объясняется растерянностью: граф принял гнев за отчаяние и попытался было утешить маршала. Поэтому усилием воли собрал все свое хладнокровие, намереваясь с помощью подобающих случаю слов выразить свое огорчение по поводу смерти принцессы и объяснить, что он разделяет горечь понесенной маршалом потери.
Направившись к господину де Ламот-Удану, он скорбно опустил голову в знак грусти и сострадания.
Маршал разрешил ему сделать три или четыре шага.
Господин Рапт произнес, стараясь придать голосу волнение:
– Маршал, поверьте, что я глубоко тронут постигшим вас горем!
Маршал промолчал.
Господин Рапт продолжал:
– Несчастье имеет лишь то слабое утешение, что мы начинаем еще выше ценить тех друзей, которые у нас остаются.
Маршал продолжал хранить молчание.
Граф снова заговорил:
– При этих обстоятельствах, как и при всех других, прошу вас поверить, господин маршал, что я всегда к вашим услугам.