Сальватор
Шрифт:
Вот что он писал:
«Я начинаю свое письмо с того, чем и закончу его, моя Регина: я люблю Вас! Но, увы, пишу я сейчас вовсе не для того, чтобы поговорить о любви. Я вынужден сообщить Вам ужасную, жестокую, крайне неприятную новость. Новость, не имеющую себе подобных. Новость, от которой будет обливаться кровью Ваше сердце, если оно наполнено тем же, что и мое: мы не увидимся с Вами целых три дня!
Знаете ли Вы слова, которые на всех языках звучат более горько: «Не видеть друг друга!»? И однако же я вынужден их написать, а Вы, любимая, будете вынуждены их прочесть.
И во всех этих огорчениях самым ужасным является то, что я не имею даже права ненавидеть и проклинать причину нашей разлуки.
Вот что произошло: вчера в полдень у ворот моего дома остановилась карета. Я стоял у окна мастерской, на что-то смутно надеясь, поскольку знал, что Вас удерживает дома болезнь Вашей матушки. И я надеялся, что приехали именно Вы, дорогая принцесса, что Вы, воспользовавшись солнечной погодой, решили нанести визит Вашему тоскующему возлюбленному.
Но представьте себе мое отчаяние, когда из кареты появились не вы, а камердинер моего дяди. Бледный и растерянный, он примчался сообщить мне, что у бедного моего дяди приключился второй, еще более страшный приступ подагры.
– Ах, немедленно приезжайте к нам, – сказал мне камердинер, – генерал очень плох!
Взять плащ, шляпу, вскочить в карету – было, сами, понимаете, милая Регина, делом одной секунды.
Я увидел бедного старика в очень плачевном состоянии: он дергался на кровати, словно эпилептик, и кричал, как кричат дикие звери.
В перерыве между приступами, увидев меня у изголовья, он крепко сжал мою руку и из глаз его скатились две большие слезы благодарности. Он спросил, не могу ли я побыть рядом некоторое время. Не дав ему закончить фразу, я заверил его в том, что останусь при нем до полного его выздоровления.
Не могу Вам передать, милый мой друг, какая радость озарила его лицо, когда он услышал эти мои слова.
Таким образом, на некоторое время – не знаю, сколько это продлится – я остаюсь его сиделкой. Но поверьте, Регина, именно добровольной сиделкой, а не узником. Иными словами, после того, как пройдет этот приступ, я снова получу неограниченную свободу, которая мне очень дорога по единственной причине: я воспользуюсь ею лишь для того, чтобы увидеть Вас и сказать Вам те слова, которые написал в начале этого письма: я люблю Вас, Регина!
Сами видите, я заканчиваю точно так же, как и начал. Я не прошу Вас писать мне, я Вас умоляю. Ибо только Ваши письма позволят мне находиться рядом с несчастным дядей со счастливым выражением лица, которое так радует больных.
До скорой встречи, любимая! Молите Бога, чтобы она состоялась как можно скорее!
Петрюс».
Эта новость, от которой при любых других обстоятельствах сердце Регины, как правильно сказал Петрюс, облилось бы кровью, в данный момент произвело на нее совсем другое действие.
Во сне ей представились такие ужасные картины, предвестники больших катастроф, которые вполне могли сойти и за предчувствия.
Она видела во сне тело возлюбленного, лежащим на снегу, который покрыл лужайки парка, и тело это, а скорее труп, было таким же белым и таким же холодным, как этот снег. Ей приснилось, что она подошла поближе и закричала от ужаса, увидев, что грудь любимого была не менее десятка раз проткнута кинжалом убийцы. А в кустах блестели, словно кошачьи глаза, огоньки чьих-то глаз. Она услышала зловещий крик и узнала смех и взгляд графа Рапта.
И тут она проснулась и села на краешек кровати. Волосы ее были растрепаны, по лбу струился пот, сердце лихорадочно билось в груди, все тело дрожало, как в лихорадке. Она принялась дико озираться вокруг. Ничего не увидев, она уронила голову на подушки и прошептала:
– Боже! Что с ним может произойти?
И в этот самый момент в комнату вошла Нанон с письмом от Петрюса.
По мере его прочтения смертельно-бледное лицо принцессы мало-помалу начало приобретать нежно-розовый оттенок.
– Спасен! – воскликнула она, молитвенно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы поблагодарить Бога.
Затем встала, подбежала к столику, взяла листок бумаги и быстро написала следующее:
«Да благословит Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня светом солнца в непроглядной тьме ночи. Сегодня ночью умерла моя бедная мать. Получив Ваше письмо, я подумала об одном: вся любовь, которую я испытывала к ней, теперь перенесется на Вас!
Смиримся же с судьбой, мой Петрюс, и переживем эти несколько дней, которые нам не удастся увидеться. Но, поверьте, рядом Вы со мной или вдали, все равно: я тебя люблю!
Регина».
Запечатав письмо, она протянула его Нанон со словами:
– Отнеси это Петрюсу.
– На улицу Нотр-дам-де-Шам? – спросила Нанон.
– Нет, – ответила принцесса, – на улицу Варен, в дом графа Эрбеля.
Нанон ушла.
К тому моменту, когда Нанон вышла за порог особняка, оба подручных господина Рапта, а точнее, люди Бордье, уже заняли свои посты. Тот, которому было поручено следить за улицей Плюме, увидев, как Нанон повернула направо и свернула на бульвар, пошел вслед за ней на некотором расстоянии, как это было предписано графом Раптом.
Выйдя на бульвар, тот из них, который был поставлен на улице Плюме, увидел своего напарника и сказал ему:
– Старуха пошла не в направлении улицы Нотр-Дам-де-Шам.
– Она опасается того, что за нею следят. Поэтому пошла окольным путем.
– В таком случае пойдем за ней! – предложил первый.
– Пошли! – повторил второй.
И они продолжили следовать за кормилицей принцессы на расстоянии пятнадцати или двадцати шагов.
Они увидели, как она позвонила в особняк графа де Куртенэ и через минуту вошла в дом.