Семь дней Создателя
Шрифт:
Вздохом подавил неосуществившиеся мечты. Имеем, что имеем, и не время фантазировать. Надо возвращаться к костру и брать контроль над бандой помойных придурков. Стану для них шаманом и колдуном, Петром-ключником во вратах рая. Заставлю на себя молиться. Они на руках унесут меня домой к оптимизатору, а уж Билли решит проблемы все.
Вам ещё будут завидовать зажравшиеся городские бюргеры, грозил тем, к кому полз на свет костра.
Нашел, кого бояться — это уже себя упрекал — три класса и коридор суммарно на шестерых против твоей…. пусть немного повреждённой, но ещё — о-го-го! — на что способной головы. Её и надо включать в первую очередь, а ты….
Костёр догорал — рубинился углями, по которым изредка пробегали язычки пламени. Подступившая тьма укрыла покрывалом упившихся, упевшихся и уплесавшихся бичей. В сторонке пыхтело и ворочалось бесформенное нечто — я так подумал, брачная ночь у моей невесты. Ну, помогай Бог!
Эти люди ещё не знают, что их ждёт завтра — пусть спокойно добичуют последние часы.
С этой мыслью уснул.
Это был щебёнчатый карьер. Нет, сначала карьер — добывали бутовый камень, а потом надумали его дробить, и построили щебёнчатый завод. Производственный цех поставили, пристрой для мастерской, административное здание, гараж, котельную. Было время, он процветал, потом забросили — сдох Н-ский ЖБИ, ненужным щебень стал. Вывезли (растащили?) из корпусов всё ценное и забыли об их существовании.
Коммунальщики вспомнили — принялись свозить, сливать, валить жидкие и твёрдые отходы в карьер, замутили голубую воду, одарили округу неистребимой вонью и целлофано-бумажной продукцией. Но и бомжей нечаянной радостью. Три в одном — крыша над головой, поле чудес (свалка) и дурная слава среди обывателей.
Поговаривали горожане, что бандюки ночами увозили свои жертвы на щебзавод, пытали в пустующих корпусах и прятали в воду концы. Тела убиенных покоились на дне карьера, а души блуждали по ночам, и находились очевидцы, утверждавшие, что видели в свете фар белые силуэты в чёрных проёмах окон. Рядом федеральная трасса дугой выгибалась, а за ней берёзовая роща прикрывал городское кладбище. Говорили, страсти неземные творятся в этом гиблом месте. То баба голая, выйдя на обочину, помашет водителю — тормозни, мол, задержись. То сама курносая с косой наизготовку за кюветом привидится. Кто-то чертей наяву зрел. Кому-то гроб дорогу пересёк.
И кувыркались машины с асфальта, а на полосатых столбиках вдоль обочины обновлялись траурные венки.
Бывали мы с Лёвчиком ночной порой на этом повороте смерти. И вот что я Вам скажу — никакой здесь чертовщины нет. Из лесной чащи порою ночной бегают на свалку его обитатели. Видели мы лису, разбойницу рыжую — так сверкнула фиолетовыми зрачками на свет фар, что водитель мой по тормозам ударил.
— О ё…!
И будь асфальт сырой, то кувыркнулся бы "Лексус" вместе с нами.
Ежи, те клубочком свернутся — бойся, проколю! Да где там.
А ещё псы бродячие, коты бездомные — всяку тварь влечёт приторный запах свалки и возможность поживиться.
Теперь бомжи….
Туман, поднявшийся над карьером, растёкся за берега, запрудил окрестность. Проник в наше убежище и осветил его. Вернее рассвет и туман шли об руку — один в разбитые окна, другой в поверженные двери. Заворочались, закряхтели под дерюжками озябшие бичи и меня разбудили.
Было не лучшее утро моей жизни. Не чувствую голода, холода, пить не хочется — можно сказать, априори бытия, но поганое ощущение неудовлетворённости сушит душу. Вторые сутки немытое тело так и скинул бы с себя вместе с мятым костюмом. А что оставил? "Дырку в лобу"? Была бы шишка, было б проще — теплилась надежда: когда-то сойдёт. С этим изъяном в голове как жить? Впрочем, о чём я? Не собираюсь тут жить да и задерживаться надолго.
Ну-ка, подъём, братва бездомная, бичи помойные, беззаботные безработные. Дело есть на миллион — снесите-ка меня на Сиреневую 12. И да воздастся вам!
Боря Свиное Ухо выбрался из-под дерюжки, потянулся, трубно дунул меж ягодиц, спустил штаны и принялся мочиться в костёр. Брызги с кирпичей попали мне на ладонь. Встать двинуть в челюсть? Не получится. Убрал руку и в следующее мгновение уворачивался от направленной в меня струи.
— Что, буржуин, гребуешь? А как лакать заставлю….
Заныло под ложечкой. Не хватает тяму вот эту мразь двуногую в асфальт морально закатать. Какие-то слова сказать — убить, расплющить, раздавить. А может, молча схватить за мошонку и показать, кто в коллективе нынче бригадир.
Прихватило под ложечкой. Слов нет, сил нет. На что надеялся ты, Гладышев? Приручить это дерьмо? Да не во веки…. Надо было бежать, пока была возможность. А на эти отбросы, какая надежда! Забитые, задавленные, донельзя униженные они не знают жалости к слабейшему. Мыслил стать лучом света в тёмном царстве, а оказался предметом нечаянной радости: поиздеваться над беспомощным — то ли не праздник.
— Кащеевна, — в стороне ворчал Макс Афганец, ворочаясь с боку на бок и ощупывая штаны и пиджачишко, — зарекался с тобой ложиться — опять напрудонила по самые уши. Откуда в тебе сулей стока берётся?
Невеста покинула брачное ложе, подсела к костру, задрала подол цветастой юбки, разглядывая влажные разводья.
— Сам ты фуришься, культявый.
— Если б я, — огрызался одноногий, — то почему тогда Упырь сырой? Ты ж промеж нас лежала, и оросила.
— Вставай, кровосос, — ткнул драным зонтом, заменявшим ему костыль, неподвижную спину, — захлебнёшься. Ишь пригрелся в лужаке.
Филька выпростался из-под овчины, сел, протёр глаза, прокашлялся и сплюнул.
— Похмелиться ба.
Уч-Кудук встал на четвереньки и, что было мочи, дунул в потухший костёр. Серый пепел оголил чёрные угли.
— Опять ты, тварь, в костёр мочился!
— Почему я? — ощерился трактирщик бывший. — Это буржуй по своей барской привычке.
— Да он не может встать.
— Дак он с колен.
— А вчера кто?
— Вчера можа и я — плохо помню: упились.
— Да-а, — бородач сменил гнев на милость. — Вот был вечерок-то — зараз мы флаконов шесть, а то семь оприходовали. Ты сколь принёс?
— Хрена ли считать, итить надо, промышлять.
— А с буржуем, что делать?
Все уставились на меня.
— Слышь, буржуй, за тебя нам что-нибудь отвалят?
— Или ты сам раскошелишься?