Сенешаль Ла-Рошели
Шрифт:
— Десять тысяч золотых экю, — ответил фламандец. — Включая плату за захваченные тобой суда.
— Не смеши меня! — с издевкой произнес я. — Одни суда стоят больше!
— Хорошо, двадцать тысяч, — быстро удвоил он цену.
— Сто тысяч, — резко поднял я.
После долгого торга сошлись на тридцати пяти. Судя по тому, что лица переговорщиков были не слишком кислые, примерно такую сумму они и собирались заплатить. Деньги привезли через пару часов в семи кожаных мешках. В каждом было по пять тысяч золотых фландрских монет. Надо было видеть лица арбалетчиков и матросов, которые наблюдали за пересчетом денег. Столько золота они видели впервые в жизни. В быту у них главная крупная монета — серебряный блан. На каждую бригантину, после вычета моих двух
Я решил не испытывать судьбу лишний раз, вернулся с эскадрой на Эльбу, где в безделье прождали, когда купцы распродадут привезенный товар и закупятся на обратную дорогу. Нагрузили товаром и все четыре бригантины. Мы ведь еще и долю с прибыли получим.
38
В Ла-Рошели меня ждал приказ Оливье де Клиссона незамедлительно присоединиться к французской армии, которая собиралась в Лилле, чтобы отправиться во Фландрию. Особого желания воевать с фламандцами у меня не было. Я с них свое получил. Но и напрягать отношения с бывшим побратимом Бертрана дю Геклена и, соответственно, с юным королем Франции не хотелось. Поэтому с двумя сотнями конных арбалетчиков отправился в Лилль. Пушки не брал. Без них передвигаться будем быстрее. В случае отступления это может оказаться решающим фактором. В памяти французских рыцарей еще свежи были воспоминания о сражении при Куртре, в котором фламандская пехота надрала им задницу и вывесила снятые с убитых, позолоченные шпоры в городской церкви. Я уже знал, что, чему бы грабли не учили французских рыцарей, их сердца продолжают верить в чудеса.
Город Лилль располагался на острове между двух рукавов реки Дёль. Защищали его стены высотой метра четыре с половиной. Башни прямоугольные. Машикули отсутствовали. Такое впечатление, что здесь ничего не знали о последних достижениях в укреплении оборонительных сооружений. Мы переправились по деревянному мосту на каменных опорах на противоположный берег, где и встали лагерем на скошенном поле, рядом с другими рутами. Поскольку уже темнело, доклад о своем прибытии коннетаблю Франции я отложил на утро. Соседи сказали, что тронемся в путь не скоро. Ждали прибытие короля.
Утром в сопровождении рыцарей и оруженосцев я поехал в город, чтобы сообщить о своем прибытии коннетаблю Франции. Встретил Оливье де Клиссона у городских ворот. Он выехал с большой свитой на охоту. Не останавливаясь, коннетабль жестом показал, чтобы я приблизился к нему и ехал рядом.
— Сколько привел людей? — спросил он.
— Как обычно: две сотни конных арбалетчиков, — ответил я.
— Бомбарды свои взял? — спросил Оливье де Клиссон.
— Нет. Думал, у вас своих хватит, — сообщил я.
— Может, и хватит, а может, и нет, — сказал он. — Когда вернусь, пошлю своего интенданта, чтобы проверил твой отряд и составил контракт.
— Буду ждать, — заверил я.
Коннетабль Франции жестом показал, что я могу быть свободен, и пришпорил коня, позабыв пригласить на пир. Обычно во время сбора армии пировали каждый день. Приглашали если не всех рыцарей, то всех сеньоров. Что ж, я знал, что Оливье де Клиссон не испытывает ко мне симпатии. Раньше нас соединял Бертран дю Геклен, а теперь остались только разъединяющие моменты.
Интендант Бодуэн Майяр оказался угрюмым человеком лет сорока с небольшим. У него были черные густые, кустистые брови, которые нависали над карими глазами, спрятанными в глубоких глазницах, отчего напоминали мышат, выглядывающих из норок. Длинный нос нависал над узкогубым ртом. Щеки и подбородок брил дня два назад. Черная щетина подросла и придала лицу разбойность. Я бы не удивился, услышав от интенданта фразу типа «Кошелек или жизнь!». Одет, правда, скромно: котта из коричневого сукна не самого лучшего качества, а поверх нее черный плащ с капюшоном, подбитый серым кроличьим мехом. С ним прибыли три писца, такие же недовольные жизнью. Вчетвером они
— В чем дело? — задал я вопрос.
— Приказ коннетабля, — коротко ответил Бодуэн Майяр.
Я не стал скандалить, догадавшись, что режим наибольшего благоприятствования закончился. Для меня, да и, думаю, для моих солдат, оплата была не так уж и важна. На море мы намного больше добываем. Главное — вернуться живыми и здоровыми. В отместку не пошел встречать кортеж юного короля и на пир по случаю его прибытия, сославшись на болезнь. Простудился, понимаешь. Все-таки ноябрь месяц, дожди, холодно и всё такое прочее…
Восемнадцатого ноября двинулись в поход. Лил дождь, мелкий и вроде бы бесконечный. Я ехал в фургоне, лежал на мешках с провизией, изображая больного. Не хотелось мокнуть под дождем. Мой отряд входил в третью, замыкающую, колонну, поэтому можно было расслабиться. Вместо меня командовал Хайнриц Дермонд. Пришлось его взять, иначе бы он смертельно обиделся. Бедолага и так оставался в стороне от добычи, захватываемой на море. Следить за порядком в Ла-Рошели я назначил Ламбера де Грэ. Под унылое скрипение колес фургона и чавканье грязи, которую они месили, я думал о том, как мне всё это надоело. Или это во мне обиженное самолюбие ворчит?! Наверное, не только оно. Какой мне толк от этого похода да еще в такую мерзкую погоду? Фламандцы, в отличие от англичан, на ЛаРошель не нападут. Трофеев много не захватишь. Хороших денег не заплатят. Выслуживаться больше незачем. У меня уже есть всё, что мне надо, и даже больше.
Вечером подошли к реке Лис, мост через которую оказался разобран. Узнали об этом только сейчас, когда подошли к нему. Для его захвата высылали отряд. Куда делся этот отряд — непонятно. Если его разбили фламандцы, то кто-то ведь должен был уцелеть. Наверное, рыцарей-командиров убили, а рядовые разбежались или перешли на сторону врага. Впрочем, ремесленники и крестьяне северных районов поддерживали фламандцев, и те врагами их не считали. Из воды торчали деревянные опоры, а настил моста был содран. На восстановление потребовалось бы несколько часов, если бы не мешали фламандцы. Их было много, говорят, тысяч шесть. Имели на вооружении бомбарды и рибадекины — прадедушки пулеметов. На тележке крепили несколько железных стволов калибра полтора-два дюйма и стреляли из них залпом или по очереди. Грохота от рибадекинов было меньше, чем от бомбард, и вреда тоже. Когда к мосту подъехал отряд французских латников, фламандцы разрядили в них с десяток рибадекинов. Лошадей испугали, а одну даже ранили. В ответ рыцари произнесли много эмоциональных фраз и показали разные жесты, которые были понятнее слов.
Говорят, что весной именно благодаря рибодекинам был разбит французский отряд. Наверное, в тот раз стреляли с более близкого расстояния. Судя по всему, французские рыцари никаких выводов из весеннего поражения не сделали. Воюя с фламандцами, они всячески старались показать свое презрительное отношение к ткачам. Что не помешало им взять на войну орифламму — священное знамя французского джихада. Это красная хоругвь с тремя зубцами на конце, на которой вытканы золотом солнце и языки пламени, отлетающие от него. В походе ее на своем теле несет почетный хоругвеносец и поднимает на копье только во время боя. Как мне рассказали, по вопросу «брать орифламму или нет?» дебаты длились неделю. Решили взять, поскольку фламандцы поддерживают не того Папу Римского, являются еретиками, а значит, война с ними типа Крестового похода. Мол, мы не грабить вас идем, а заставить признать Климента Седьмого Папой Римским.