Северный гамбит
Шрифт:
Тяготы в дороге? Представьте себе две-три сотни мужчин, засунутых на месяц в твиндек большого грузового парохода. Это верхний этаж над собственно трюмом. По периметру в галереях нары вплотную и в три яруса, посреди — зашитый досками люк в трюм. Лето, тропики у экватора, адская жара и практическое отсутствие вентиляции при том, что ни помыться, ни постираться нельзя, поскольку не хватает воды, так что амбре стоит… И морская болезнь у половины личного состава, поскольку бывают и волнение, и качка. И абсолютно нечего делать, кроме как валяться на нарах и пытаться заснуть — слоняться по палубе всем уже надоело, да и трудно там развернуться из-за принайтовленных ящиков. Кто там говорит о «красоте моря» — плюньте тому в глаза! Офицерам легче, они в каютах, и у них есть какие-то развлечения вроде бриджа с покером и умных бесед. А здесь начинаешь просто ненавидеть решительно всё!
Что было в тот день? Вообще-то, уже за сутки-двое до того что-то такое ощущалось, и господа офицеры беспричинно болтались по палубе, вглядывались в море. Но мы предпочитали не заморачиваться лишними вопросами, осложняющими жизнь. Нас никто ни о чем не предупредил, и когда утром мы услышали канонаду, то полезли на палубу посмотреть что происходит. Увиденное не впечатляло — может быть, во времена Нельсона — фильм смотрел про леди Гамильтон — корабли эффектно сходились борт о борт, но сейчас что-то мелькало на горизонте в нескольких милях, и нельзя было разобрать, кто и в кого стреляет. Тем более что мы шли внутри строя, во второй слева колонне третьим с головы — и соседние пароходы мешали смотреть.
Так продолжалось дольше чем до полудня, пожалуй даже, до обеда. И уже начало надоедать — после обычной по расписанию раздачи пищи некоторые из нас стали спускаться в трюм, ворча: «Разбудите нас, если произойдет что-то интересное». Прошло еще с четверть часа, когда стрельба резко усилилась, пушки загремели где-то совсем близко, и вдруг в воде ярдах в ста от нашего борта встал высокий водяной столб. И на соседних судах, особенно тех, что шли слева, началась какая-то возня… да они пушки на палубу вытаскивают и пытаются закрепить! А на «Серебряном береге» лихорадочно разламывают ящики с танками, и «шерманы» крутят башни, разворачивая куда-то на противоположный борт. Что происходит, черт побери?
И тут из палубы «Уильяма Пенни», бывшего слева и впереди нас, вырвалось пламя, вверх полетели обломки и фигурки людей — прямое попадание снаряда калибром не меньше чем шесть дюймов! «Пенни» вильнул вправо и выкатился из колонны, прямо наперерез нашему «Меллстоку». Казалось, мы столкнемся — но он быстро замедлил ход, и мы разошлись буквально в сотне ярдов. Там огонь вырывался из-под палубы, рубка и мостик тоже горели — бензин в бочках, что ли, у них там был? И люди прыгали за борт, но ни мы, ни кто-то другой не останавливались, не спускали шлюпок, чтобы их подобрать. В куче и овцам безопаснее, когда волки рядом, — и отстать от общего строя значило и других не спасти, и самим погибнуть.
Потом и у нашего борта встал столб разрыва, и еще один. К счастью, не попали. Прибежал наш капитан вместе с каким-то флотским, и стал кричать: «Расчехляйте, крепите к палубе пушки, хоть как-то ответим — или нас расстреляют, как приговоренного у стенки». И мы забегали как оглашенные вместе с матросами парохода. Они указывали нам, к чему крепить, чтобы не поломало, выдержало отдачу. Палуба ведь не земля, сошник не зароется, пушка после каждого выстрела ярдов на десять будет назад прыгать — и за борт свалится, да еще и расчет покалечит. И как крепить, если наши пушки, стандартные 25-фунтовки, не с раздвижными станинами, а с цельным хвостом, на суше их колесами на круглый поддон ставят и вертят куда надо, а тут даже если зацепим тросами, как моряки указали, так ведь четыре градуса влево-вправо — весь сектор обстрела. Если цель чуть в стороне — всё отвязывать и по-новому зацеплять. Если цель за это время еще в сторону не уплывет! Но хоть какая-то работа. Тут появился майор, звали его смешно, Велл Эндью, и стал орать уже на нас и капитана: «Вы что, убить нас всех хотите? Никуда вы не попадете, только разозлите гуннов, тогда нас всех точно в воде расстреляют, как тех, на „Куин Элизабет“! А так нас топить не будут, им выгоднее военный груз захватить, чем отправить на дно. Короче, я приказываю всё вернуть на место! Убрать оружие, держаться подчеркнуто мирно и быть готовыми спустить флаг и поднять белый! К экипажу судна это тоже относится!»
А чуть в стороне стояли наш полковник с капитаном парохода. И молчали, что могло быть истолковано лишь как согласие. Захотели остаться чистенькими, не замарать свою честь хотя бы внешне? Насколько я знаю, полковник Кокс по возвращении из плена никакому наказанию подвергнут не был, дослужился до бригадного генерала, вышел в отставку в пятьдесят пятом. Ну, а майор Эндью… про эту сволочь расскажу дальше.
В общем, сдались мы. До того смотрели, как в нескольких сотнях ярдов потонул «Серебряный берег». И пришли к выводу, что майор Эндью не так уж и неправ — шансов у нас не было, ну не могут наши пушечки тягаться с тяжелыми морскими орудиями, какие стоят даже на эсминцах, при том что и артиллеристы у противника натренированы именно на морские цели. Танки успели выстрелить едва по одному разу, как «Серебряный берег» начали рвать снарядами на куски. Всё горело и рушилось, а затем пароход стал быстро погружаться и опрокидываться, а с палубы еще раздавались последние выстрелы, когда вода уже захлестывала. А мы молились за упокой их душ, но не решились подойти, потому что обозленные итальянцы продолжали стрелять, и снаряды часто ложились вокруг, больше с недолетом или перелетом. Это счастье, что мы были не ближе или дальше, а в стороне. Все ж римляне соблюдали законы войны, не трогая тех, кто не оказывал сопротивление. К нам на борт поднялась их абордажная партия — взвод во главе с лейтенантиком. Приняли капитуляцию от наших офицеров, а нас загнали снова в трюмы, закрыли крышки и сказали, что в случае бунта эсминцы нас потопят, а спасать будут лишь своих. И мы поползли к их порту. Еще трое суток в жаре, духоте, почти без пищи и воды. Раз в день нам что-то спускали сверху; туалетом были ведра в углу.
Но когда стало ясно, что сдаемся, я успел пролезть в трюм. Ход туда мы еще раньше проделали, в самом начале плавания — старослужащие рассказали, что так можно что-то вкусное найти и оприходовать. Но ничего съедобного и ценного мы тогда не нашли: там были снаряды к нашим 25-фунтовкам, по крайней мере в тех ящиках, до которых было легко добраться. Поначалу это нам нервозности прибавило — на взрывчатке плывем! — затем как-то привыкли. Итак, я пролез и сделал там сюрприз: станут разгружать, за один ящик сверху возьмутся, потянут, а там проволочка дернется — и хорошо всё рванет! А то… Я понимаю — благоразумие и всё такое… Но всё же сдаваться как-то… Вот и получите, макаронники, наш последний привет!
Пришли наконец. Нас выгоняют наверх, спускают на берег, строят в колонну. Другие транспорты нашего конвоя кто за нами подходят, а кто уже у причала; негры мешки и ящики таскают. Нас уводить уже собрались. Ну, в лагерь так в лагерь, хотя обидно, что даже повоевать не пришлось — зато после живым домой вернусь! Стоп — подбегает какой-то их чин, что-то по-итальянски орет, и мы остаемся на причале. Тысяча чертей, нас же собираются заставить наш пароход разгружать! Увидели, наверное, снаряды — ну а неграм что, они тупые, ящик уронят, и фейерверк обеспечен!
У нас же про сюрприз в трюме не я один знал. Человек шесть наших мне помогали. Так мы сначала шепнули по сторонам, чтобы все отказывались — ну не по-африкански это, чтобы белые работали, когда негры есть, к «белой солидарности» в Африке тогда относились очень серьезно. Вот уверен, будь тут вместо римлян французы или даже наши британцы, они бы послушали — нас в лагерь, а к неграм надсмотрщиков, чтоб несли аккуратно, и кто бы после узнал, отчего взорвалось? Но у этих чертовых итальянцев колоний отродясь не было, не завоевали еще — в Эфиопию сунулись, по морде получили. Во второй раз успешнее получилось, но семь лет назад всего — и то их оттуда выкинули в сорок первом. Ну не успели они традициями проникнуться! Наши орут, а этот важный итальянец отвечает: «Вы, наши пленные, для нас ничем не лучше негров. Марш работать, а то сейчас будет децимация: по старому римскому обычаю, каждого десятого казним!»
И тут впервые прозвучало «взорвется» — как шелест по толпе. А итальянец тоже как-то понял, и ему это сильно не понравилось. Обернулся, что-то приказал солдатам. Мы стоим, ждем, охрана вокруг, оружие держат наготове. И появляется, вместе с двумя их офицерами, майор Эндью, чисто выбритый, благоухающий одеколоном, со стеком в руке. И спрашивает так, скучающим тоном: «А кто это такой приказ отдал, и почему я и другие старшие офицеры про то не знают? А мы уже договорились обо всем с итальянским командованием, что всех нас будут содержать строго в соответствии с положениями Женевской конвенции, обращаться гуманно, даже письма и посылки из дома позволят — через Международный Красный Крест. Для нас война окончена, вы поняли, идиоты? Сейчас наша главная цель — сохранить себя для будущего Британии, у меня вот семья в Лондоне осталась, я хочу еще ее увидеть. Кто еще желает после войны домой и к своим родным? Кто еще желает в посмертные герои, а всех остальных на смерть, сам в рай въехать на вашем горбу? Значит, так: сейчас вы пойдете разгружать… а впрочем, можете отказаться. Но если этот пароход взорвется, все вы, кто выживет, и ваши товарищи с других транспортов будут после… Нет, не расстреляны, а переданы немцам, что гораздо страшнее! Вы знаете, что теперь немцы к пленным англичанам относятся даже хуже, чем к русским? Что если вас не принесут в жертву на эсэсовском алтаре после ужасных пыток, так отправят на завод, где людей перерабатывают, как скот: кожу на сапоги, сало на мыло, кости на удобрение, мясо на колбасу? И благодарить за всё это вы, когда вас начнут заживо разделывать, должны будете тех, кто сейчас трусливо прячется за вашими спинами и молчит, боясь признаться. А теперь за работу — и я надеюсь, что ничего не случится? Исполнять!»