Шерлок от литературы
Шрифт:
— Ты считаешь, — вычленил я из его болтовни главное, — что поэт не может написать больше дюжины гениальных стихов?
— Конечно, ведь первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, но уже второй был олухом царя небесного. Дюжина тут мистическое число: это предельное число озарений, отпущенных одному творцу. Я только у Горация нашёл две дюжины великолепных стихов, остальных и на дюжину не хватило. А может, — неожиданно задумался Мишель, закинув руки за голову, — всё наоборот? Может, именно читатель не в состоянии воспринять больше дюжины смыслов от одного поэта? А «могий вместити»- вместит больше?
— А сколько стихов тебе нравится у Блока? — я положил перед ним томик.
Мишель растерялся.
— Я прочёл несколько сборников, пару его писем Белому и мемуары современников — с меня хватило. Но пять-шесть стихов недурны. Недурны и отдельные строфы. Он просто… ненормален немного, — извиняющимся тоном проговорил Мишель.
Я бросил на него недоумевающий взгляд.
— Почему ненормален?
— Потому что стихи его ненормальны, — словно объясняя, что на небе есть солнце, ответил Литвинов.
— Но он — поэт? — уточнил я. — Мне он тоже не очень-то понятен. Ты можешь его проанализировать?
Литвинов кивнул.
— Ладно, — благодушно согласился он, — но отбивные с грибами и сыром на ужин тогда делаешь ты, — выторговал он себе вечер на диване.
Я согласился, двинулся на кухню и занялся стряпнёй, а Литвинов раскрыл Блока и штудировал его до вечерней трапезы. После ужина Литвинов снова плюхнулся на диван и начал.
— Ну что же, — улыбнулся Мишель, перелистывая сборник. — Это не Маяковский. Это тот редкий случай, когда между поэтом и стихами почти нет зазора. При этом извини, но я не беру во внимание его ранние стихи — это подражание Аполлону Григорьеву, Фету, Полонскому и Тютчеву. Кроме формальных заимствований в этих ранних стихах ощутима замкнутая и очень противоречивая натура. Это — не тот человек, с которым легко познакомиться и которого легко понять. Заметно, что юный Блок не столько разумен, сколько интуитивен, он излишне эмоционален, убеждения его тоже инстинктивны, а не рациональны. Он — большой одинокий ребёнок: в ранних стихах нет людей, ничья личность не довлеет над поэтом, темы описаний тривиальны — природа, луна, весна и усталость от жизни в «осьмнадцать лет».
— Ну, это раннее…
Литвинов кивнул.
— Зрелое же странно — но не в значении «удивительно». Нет, оно неестественно и даже противоестественно, хоть и довольно талантливо. Проступает свой голос, свои интонации, с годами он всё чётче выражает мысли. Но во всех его стихах ощутима непонятная мертвенность, и это не аскетизм, как подавление либидо, а неестественное хладнокровие человека с рыбьей кровью. Его жена свидетельствует: «Александр Александрович очень любил и ценил свою наружность, она была далеко не последняя его «радость жизни». Когда за год приблизительно до болезни он начал чуть-чуть сдавать, чуть поредели виски, чуть не так прям, и взгляд не так ярок, он подходил к зеркалу с горечью и не громко, а как-то словно не желая звуком утвердить случившееся, полушутя говорил: «Совсем уж не то, в трамвае на меня больше не смотрят»… Я поэтому поначалу предположил, что Блок был слишком красив, чтобы быть хорошим любовником. Как утверждают психологи, людям утончённой, рафинированной красоты и тонкой психики присуще ослабленное либидо. Есть это и в стихах, — Мишель сунул нос в книгу. — «Верится и чудится: мы — в согласном сне. Всё, что хочешь, сбудется, наклонись ко мне. Обними — и встретимся, спрячемся в траве, а потом засветимся в лунной синеве…» Это мечты светлячка, а не нормального мужчины. «Я жалок в глубоком бессилье, но Ты всё ясней и прелестней…» Хорошенькое признание, — хмыкнул Литвинов. — Но порой встречается нечто более пылкое: «Я медленно сходил с ума у двери той, которой жажду. Весенний день сменяла тьма и только разжигала жажду…» Несмотря на тривиальность рифм и размера, мысль выражена очень неплохо. Дальше в меру накала: «Я плакал, страстью утомясь, и стоны заглушал угрюмо. Уже двоилась, шевелясь, безумная, больная дума…» И вот — финал-апофеоз: «Весенний день сменяла тьма, хладело сердце над могилой. Я медленно сходил с ума, я думал холодно о милой…»
— Ты циник. Почему ты не хочешь увидеть здесь чистого поэтического обожания? — упрекнул я его.
— Я не циник и вижу то, что вижу. Блок почти бесстрастен, точнее, беспол, только и всего. Но не в красоте дело. Это, может быть, комплекс. Первой любовью Блока была Ксения Садовская. Заметив их связь в Бад-Наугейме, мать принялась устраивать сыну истерики с заламыванием рук и мольбами: «Капель мне, Саша! Капель!» Но ничего не помогало. Сын впервые был совершенно равнодушен ко всему, кроме своей «синеокой красавицы». Ухаживал неумело, но страстно, чем немало смущал Ксению Михайловну. И она сдалась. Однажды Александр возвратился домой под утро, бледный и ещё более отчаянно влюблённый. И записал в своей книжке: «В такую ночь успел узнать я, при звуках ночи и весны, прекрасной женщины объятья в лучах безжизненной луны…» Разве не странно? Он мог взять любой другой эпитет к слову «луны» — таинственной, блистающей, искрящейся — ведь эпитет ни с чем не зарифмован. Но всплывает жутковатое слово «безжизненный», сиречь, мёртвый — и это при стоящих рядом словах «прекрасный», «женщина», «объятья» и «весна». Это же не подражание Фету, этот пятистопный пиррихированный ямб отражает его внутренний ритм соития, и слово «безжизненный» тут весьма симптоматично. При этом мать, нервно и психически не совсем адекватная, была цинична. «Куда деться, Сашурочка, возрастная физика, и, может, так оно и лучше, чем публичный дом, где безобразия и болезни?» — сказала она, усмехаясь. Эти слова, возможно, тоже сильно перекосили и заморозили несчастного Блока. Но это — предположение. При этом, — добавил Мишель, — как все не совсем психические уравновешенные люди, Блок порой роняет дурные пророчества и проявляет все признаки мазохиста.
— А доказательства?
— Доказательства чего? Пророчеств? Пожалуйста. «Надо мной небосвод уже низок, чёрный сон тяготеет в груди. Мой конец предначертанный близок, и война, и пожар — впереди». Это написано в самом начале века. «Мне жаль, что день великий скоро минет, умрёт едва рождённое дитя. О, жаль мне, друг, — грядущий пыл остынет, в прошедший мрак и в холод уходя!» Это годом позже, 1902 год. Все это над ним сбудется. Что до мазохизма, то он заметен в самой идее служения Прекрасной даме и в её реализации. «Рабом безумным и покорным до времени таюсь и жду под этим взором, слишком черным в моем пылающем бреду…», «Тебя скрывали туманы, и самый голос был слаб. Я помню эти обманы, я помню, покорный раб…» «Безмолвный призрак в терему, я — чёрный раб проклятой крови. Я соблюдаю полутьму в Ее нетронутом алькове…» Но Дамам служили не рабы, а рыцари. У Блока же служение окрашено именно тонами рабской мазохистской покорности женщине. Однако если вспомнить его наследственность, то чему удивляться?
— Какую наследственность?
— Тяжёлую, очень тяжёлую, — скривился Литвинов. — Из воспоминаний сестры его матери, Марии Бекетовой, известно, что дед Блока по отцу умер в психиатрической лечебнице. Отец Блока был «со странностями на грани душевной болезни», а мать «неоднократно лечилась в больнице для душевнобольных», равно как и сама Мария Бекетова страдала нервным заболеванием. Ей вторит и Любовь Менделеева-Блок. «И со стороны Блоков, и со стороны Бекетовых, и со стороны Карелиных, — везде подлинное клиническое сумасшествие. Двоюродный брат Александра Александровича — глухонемой. Это только крайние, медицински проверенные проявления их дворянского вырождения и оскудения крови. Но неуравновешенность — это их общее свойство. Если все это установить и взвесить, по-другому отнесёшься ко всем их словам и поступкам. Иначе оценишь трагизм положения Блока среди этой любимой им семьи, но которая так часто заставляла его страдать и от которой он порой так беспомощно и так безнадёжно рвался». Всё это правда. Причём, у матери Блока «капризный, причудливый характер» и «нервность и крайняя впечатлительность» отмечались с детства, первый ребёнок её родился мёртвым, второй же — сам Блок — с первых дней своего рождения стал средоточием жизни всей семьи, но мальчик был болезненным и хирел, и только при помощи мудрых советов старого врача превратился в розового бутуза. «На всю жизнь осталась только крайняя нервность: он с трудом засыпал, был беспокоен, часто кричал и капризничал по целым часам. Тётка отмечает, что Блок был своевольным, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями. Приучить его к чему-нибудь было трудно, отговорить или остановить почти невозможно». Я не буду ставить диагнозы, но кое-что, согласись, настораживает, налицо признаки нервной болезни.
— Ты считаешь, что при такой наследственности он не мог быть здоровым?
Литвинов усмехнулся.
— Что есть здоровье? — произнёс он на манер Пилата, походя когда-то вопросившего об истине. — Но в его жизни есть некоторые странности, причём, почти необъяснимые. Бекетова говорит, что ребяческие игры увлекали его долго, а в житейском отношении он оставался ребёнком чуть не до восемнадцати лет. Рано проявились наблюдательность к явлениям природы и художественные наклонности. Читать выучился он годам к пяти и тогда же стал сочинять стихи. То есть перед нами — капризное дитя с поэтическими наклонностями. Потом гимназия, показавшаяся ему чем-то диким, чуждым, грубым. Потом он в тринадцать лет пристрастился к театру и сам стал мечтать об актёрской карьере, и актёры ему, заметь, вульгарными не казались. Одновременно начал издавать рукописный журнал «Вестник». Даже тётка говорит, что всякого, кто присмотрится к «Вестнику», поразит и то обстоятельство, что в шестнадцать лет уровень развития Блока в житейском отношении подошёл бы скорее мальчику лет двенадцати.
— Инфантилен?
— Не то слово, — отметил Литвинов. — Но дальше инфантильность проступает, прости меня, глупостью. Вот он — юный поэт, посещает кружок «мистических аргонавтов». Чтобы понять обсуждаемые там вопросы, предлагаю прочесть отрывок письма Блока Белому от 18 июня 1903. Беру наугад — о Душе Мира. «Непременный удел зовущих на брань народы или общества — стоянье «идолом над кручей, раздирая одежды свои». Потому что «рано». Это раннее утро, пусть и розовое, не позволяет голосу достигать туда, куда он стремится. Значит Она ещё только потенциально воплощена в народе и обществе. Удел зовущего на брань отдельное лицо «стократ завидней», потому что никогда не получится в ответ меньше, чем эхо. Часто же получается в ответе и больше, чем эхо. Потому, мне кажется, Она скорее может уже воплощаться в отдельном лице. Потому-то и доверие к отдельному лицу больше, чем к народу и обществу. Для взываний к лицам можно удержаться в «своей среде», для взываний к народам приходится уродиться гигантом или довести себя до парения и метафизического безразличия на случай окружающей глухоты «спящих». Таким образом, я думаю, что приближается Она ко всем лишь в потенции, а к отдельной личности уже в действительности. Вопрос, в какой мере? (настроением, дуновением, или «под оболочкой зримой»). Я чувствую Ее, как настроение, чаще всего. Думаю, что можно Ее увидать, но не воплощённую в лице, и само лицо не может знать, присутствует Она в нем или нет. Только минутно, в порыве, можно увидать как бы Тень Ее в другом лице. Это не исключает грёзы о Ней, как о Душе Мира, потому что мир для мистика ближе, чем народ, целое понятнее части, макрокосм как и микрокосм, ближе, чем все посредствующие между ними звенья».
Я почувствовал, что тупею и зевнул.
— И такого бреда — три страницы, и я ещё упростил написанное, — подытожил Литвинов. — Не менее странен и нелеп поэт в семейной жизни.
— Я видел свадебную фотографию, — красавцы…
— Да, Блок приехал в Боблово на белом коне, в элегантном костюме, мягкой шляпе и щегольских сапогах, будучи в состоянии мистического транса в поисках Ее — своей великой любви, которую он назовёт потом Таинственной Девой, Вечной Женой, Прекрасной Дамой. И Люба Менделеева самым неожиданным образом слилась в его представлении с тем идеалом, который он искал. В свою очередь Люба вполне готова была принять его за принца на белом коне, ведь он говорил о любви, возносил её на пьедестал, угрожал даже покончить с собой, если она не примет его предложения. Она принимает. Но дальше проступает новая странность. Александр не собирался жить с молодой женой плотски. Муза должна была оставаться Музой — недостижимой, божественно-далёкой. Можно представить себе шок молодой жены, услышавшей: «Нам и не надо физической близости…» Он рассказывал Любе об отталкивающих, грубых, чувственных ритуалах служителей Астарты, богини любви, не знающей стыда, и о Той, другой Богине из его письма Белому — о Душе Мира, Премудрой Софии, непорочной и лучезарной.