Шерлок от литературы

Михайлова Ольга Николаевна

— М-да, несколько неожиданно… Он воспринимал любые перемены с явно неадекватным восторгом.

— Угу, — насмешливо кивнул Мишель. — При этом я не хочу комментировать его пребывание в стане большевиков, его «Двенадцать» и нелепейших «Скифов». Это просто глупость, и Бунин давно уже прокомментировал всё за меня. Дальше, как считается, «поэта заездили до смерти». И смерть поэта — действительно загадочна. «Он умер как-то «вообще», оттого что он был болен весь, оттого что не мог больше жить», — сказал Ходасевич. Ну, это — для романтиков. Бекетова же очень подробно описывает последнюю болезнь Блока. В начале 1921 года ещё не обнаруживалось ничего угрожающего. Он не жаловался на нездоровье, и раз только в течение этой зимы сделалась у него какая-то подозрительная боль в области сердца, которую он принял за что-то другое и не подумал обратиться к доктору. А между тем болезнь, наверно, уже подкрадывалась к нему. Его нервы были в очень плохом состоянии, по большей части он был в самом мрачном настроении. В середине апреля начались первые симптомы болезни, общая слабость и сильная боль в руках и ногах, но он не лечился. Настроение его в это время было ужасное, и всякое неприятное

впечатление усиливало боль. В этом удручённом состоянии он поехал в Москву. Выступление на шести вечерах окончательно надорвало его сердце. Многие слышали от него, что он готовится к смерти. Несмотря на все триумфы, на самый сердечный приём, оказанный ему москвичами, Блок был все время невесел, и оживление к нему не вернулось. Он советовался в Москве с доктором, который не нашёл у него ничего, кроме истощения, малокровия и глубокой неврастении. Блок вернулся домой довольно весёлый, но вскоре впал в обычное для него в то время мрачное настроение. Вскоре после приезда у Блока был первый припадок сердечной болезни, начавшийся с повышения температуры. Позванный по этому случаю доктор Пекелис тоже не сразу определил болезнь сердца: подтвердив диагноз московского доктора, он нашёл у него сильнейшее нервное расстройство, которое определил, как психическое расстройство, ещё не дошедшее до степени клинической болезни. Доктор этот был человек очень знающий, умный и в высшей степени культурный и просвещённый. Он недолго блуждал впотьмах. При первых припадках удушья и боли в груди он выслушал сердце и правильно поставил диагноз болезни, подтверждённый позднее известным профессором Троицким. По определению Пекелиса, у Блока было воспаление обоих сердечных клапанов. Болезнь начала быстро развиваться. Доктор Пекелис, который навещал А. А. ежедневно, предписал ему полный покой и велел лечь в постель и никого не принимать, чтобы не утомлять его сердце разговорами и впечатлениями. Но лежание в постели так ужасно действовало больному на нервы, что вместо пользы приносило вред. Последняя болезнь его длилась почти три месяца. Она выражалась главным образом в одышке и болях в области сердца при повышенной температуре. Больной был очень слаб, голос его изменился, он стал быстро худеть, взгляд его потускнел, дыхание было прерывистое, при малейшем волнении он начинал задыхаться. Вот как его описывает в последний год жизни Корней Чуковский: «Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другими».

— «Обглоданный» звучит жутковато… Он голодал?

— Нет, — многозначительным тоном заметил Литвинов. — Со всех сторон Блокам предлагали денег, доставляли лекарства, посылали шоколад и другие сласти. Любовь Дмитриевна отказывалась от денег, так как их было достаточно, но приношения и услуги всегда принимала с благодарностью. По части еды она доставала все, что можно было достать. В доме была расторопная и ловкая прислуга, которая оказывала существенную помощь. Блок, по словам Бекетовой, «кушал ветчину, жареных цыплят, свежую рыбу, икру и уху, бифштексы, яйца, разные пирожки, молоко, ягоды, любимые им кисели из свежей малины и огурцы. Булки, сахар, варенье, шоколад, сливочное масло не сходили с его стола. Ему не готовили сладких блюд, потому что он их не любил. Но ел он, к сожалению, мало. Иногда только просыпался у него аппетит и особая охота, например, к свежим ягодам…»

— Недурно…

— Но не помогло. После временного облегчения, наступившего в июне, болезнь опять наложила на Блока свою жестокую руку, и все началось сначала. 17 июня был созван консилиум из трёх врачей: Пекелиса, профессора Троицкого и специалиста по нервным болезням Гизе. Последний ничего не понял в болезни Блока, но Троицкий вполне согласился с Пекелисом в постановке общего диагноза, — он нашёл положение крайне серьёзным и тогда же сказал Пекелису: «мы потеряли Блока». Мнение это Пекелис до времени скрыл от близких больного. Решено было увезти больного в санаторию за границу. Начались хлопоты о разрешении ехать в Финляндию, но когда оно пришло, Блок был уже настолько слаб, что немыслимо было трогать его с места. За месяц до смерти рассудок больного начал омрачаться. Это выражалось в крайней раздражительности, удручённо-апатичном состоянии и неполном сознании действительности. Из воспоминаний жены: «Вообще у него была страшная потребность бить и ломать: несколько стульев, посуду, в раз утром, опять-таки, он ходил по квартире в раздражении, потом вошёл из передней в свою комнату, закрыл за собой дверь, и сейчас же раздались удары, и что-то шумно посыпалось. Я вошла, боясь, что себе принесёт какой-нибудь вред; но он уже кончал разбивать кочергой стоявшего на шкапу Аполлона. Это битье его успокоило, и на моё восклицание удивления, не очень одобрительное, он спокойно отвечал: «А я хотел посмотреть, на сколько кусков распадётся эта грязная рожа». Но бывали моменты просветления, после которых опять наступало прежнее. Доктор Пекелис приписывал эти явления, между прочим, отеку мозга, связанному с болезнью сердца. Сумасшествие усиливалось и, наконец, приняло резкие формы. Он бил и крушил все вокруг, колотил посуду и мраморные статуэтки. Последние две недели были самые острые. Процесс воспаления шёл безостановочно и быстро. Слабость достигла крайних пределов. Но ни доктор, ни жена все ещё не теряли надежды на выздоровление. Вспоминает литератор Евгения Книпович: «К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали морфий, но это мало помогало…» За четыре дня до смерти сына мать, вызванная доктором, наконец приехала в Петербург. Блок жестоко страдал до последней минуты. Скончался он в 10 ч. утра в воскресенье 7 августа 1921 года в присутствии матери и жены. Перед смертью ничего не говорил.

— И от чего же он умер? — растерялся я. — Что показало вскрытие?

— Ничего. Вскрытие не проводилось, истории болезни тоже нет. Лишь краткая история наблюдения полутора

лет врачом Александром Пекелисом и странное мнение Я.Минца, ставящего диагноз «эпилепсия» в основном на основании стихов Блока. Тут я с ним не спорю, — перебил себя Мишель. — Его поэзия — поэзия сумеречных состояний духа, и если я определяю ее как нелепую и глупую инфантильность, медику ничего не мешает высказаться профессионально. По детству у него были симптомы истерии, но она могла оказаться и эпилепсией. Тут я не сведущ. В итоге, мы можем встретить мнение о том, что Блок умер от голода-астмы-гриппа-переутомления-инфаркта-от «нечем дышать в атмосфере большевизма» до разочарования-тоски…

— От тоски температура не поднимается, — уверенно сказал я.

— Резонно, — не оспорил меня Мишель. — На момент смерти Блоку 40 лет. Последние годы прошли в тяжелейшей депрессии. Перед смертью очевидным стало проступившее безумие. Причина смерти в некрологах официальных советских газет, типа «Известий», не указывалась.

— Как гласит старая медицинская шутка, in dubitantibus et ignorantibus suspice luem, сиречь, в случае сомнения или незнания всегда подозревай сифилис.

— Да, клиническая картина сифилиса, давшего осложнение на головной мозг, даёт распад личности, припадки злобы и агрессивный бред, заметна, тут симптомы хрестоматийны, — согласился Мишель. — Хроническая третья стадия поражает различные органы, включая нервную, дыхательную и сердечно-сосудистую системы. В дневнике Блока есть упоминание о врачебном обследовании на предмет сифилиса, которое проводили ещё в 1911 г. Сифилис был очень распространён, заразиться в Петербурге было несложно. Сексуальность Блока состояла из немногочисленных романов с актрисами и частых контактов с проститутками. Врачи говорили, что сифилис не выявлен, но упорно лечили якобы от редкого заболевания ртутью и сальварсаном. Возможно, они просто перестраховывались. Не поставив точный диагноз, они исходили из возможности двух самых распространённых в тогдашнем Петербурге заразных болезней: туберкулёза и сифилиса. Туберкулёз у Блока исключили, сифилис — нет. Симптомы болезни, от которой умер Блок, схожи с третичным сифилисом: постоянные жалобы на озноб, ломоту во всем теле, конечностях, боли в области сердца. Где-то за полгода до смерти — ужасные боли в ногах, одышка. Цинготные опухоли на ногах. Малокровие. Лихорадочные скачки температуры. Ужасно исхудал. За месяц до смерти — отеки, рвота, боль под ложечкой. Очевидная психическая ненормальность, агрессия. Перед смертью Блок не хотел оставлять ничего написанного, рвал и сжигал черновики, рукописи, изданные экземпляры поэмы «Двенадцать». Можно предположить, что Блок действительно умирал от сифилиса, врачи это знали, но было указание не пачкать имя поэта, и они составили для потомков липовое заключение о болезни сердца. Венерические болезни считались постыдными, свойственными социальному дну. Но…

— Но…?

— Была ведь ещё и мадам Кублицкая-Пиоттух, мать Блока. Александра Андреевна вообще имела свойство распространять вокруг себя тревожную атмосферу, а ее нервная болезнь, которая с годами не ослабевала, а все усиливалась, могла очень серьёзно повлиять на Блока. По словам доктора Пекелиса, который не раз давал ей советы по случаю ее сердечных припадков, её нервная болезнь была такого же типа, как болезнь Блока. Врач был поражён сходством того, что говорили ему сын и мать во время его докторских посещений.

— Ты намекаешь, что это могло быть и семейное заболевание?

— А почему нет? Менделеева пишет: «Несомненно, вся семья Блока и он были не вполне нормальны — я это поняла слишком поздно, только после смерти их всех. Особенно много ясности принесли попавшие мне в руки после смерти Марии Андреевны ее дневники и письма Александры Андреевны. Это все — настоящая патология…» Современные же медики говорят о подостром септическом эндокардите. Она маскируется под лихорадки, неврозы, на что могли повестись врачи. В финальной стадии добавляется менингоэнцефалит, воспаление мозга и его оболочки с неврологическими симптомами и смерть от сердечной недостаточности или тромбоэмболии. Однако, если всё так просто, почему не было сделано вскрытие?

— М-да… Певец Прекрасной Дамы не мог умереть от венерина недуга. Некрасиво. А главное… как-то всё несуразно.

— Да Господь с ним. Рук зато на себя не налагал, и, я думаю, он мог умереть и от чистого недуга. — Мишель выглянул за окно, где медленно падал снег. — Помнишь? «Один и тот же снег — белей нетронутой и вечной ризы. И вечно бледный воск свечей, и убелённые карнизы…» Он — Поэт, чёрт его возьми. И не просто — Поэт, а последний поэт-аристократ. Люди низов всегда стремятся взобраться повыше, они — ахматовы, маяковские, есенины — мечтали о славе и памятниках. Жажда славы всегда отличала плебеев, а избыток самоотдачи и воля к совершенству — это свойственно патрициям. Блок все-таки дворянин, один из последних аристократов среди всех этих самодовольных выскочек. Он мечтал не о памятниках, а о Прекрасных Дамах, грезил о Душе Мира, был добр, жалостлив и даже благороден. И не его вина, что он выглядел порой смешным и глупым. В век парвеню аристократ всегда немного нелеп.

Глава 8. Истоки писательского воображения

Живя бок о бок с Литвиновым, я заметил, что он никогда не видится с родителями. В квартире не было ни одной фотографии, Мишель порой вспоминал бабушку-блокадницу, дважды в год неизменно бывал на кладбище и следил за порядком на могиле, но никогда не говорил об отце или матери. Я долго не решался спросить его о них, боясь ненароком наступить на больную мозоль, но как-то вечером разговор возник сам по себе.

Литвинов как всегда, валялся на диване, с точностью часового механизма перелистывая длиннопалой рукой страницы, потом отбросил книгу, закурил и задумался, глядя в потолок. Я поинтересовался, что он читал и о чём думает?

— Читал я Хемингуэя, — без всякого выражения ответил он. — Он сказал, что лучшей начальной школой для писателя считает несчастное детство. Об этом-то я размышляю.

Я слышал о таком впервые и удивился. Мысль показалась странной. Мои родители давно развелись, порядком отравив мне начальные годы, но при чём тут школа жизни?