Шерлок от литературы

Михайлова Ольга Николаевна

— Но апологеты версии убийства Есенина утверждают, что поэт, имея рост 1,68 м, не мог подвесить себя под потолком, да ещё на вертикальной трубе отопления. Далее любят указывать на вдавленную борозду на лобной части, наличие тёмного пятна на верхнем веке правого глаза, согнутой руке, якобы обхватившей трубу, неповреждённые хрящи гортани, отсутствие «странгуляционной борозды» и тому подобное. Одни считают, что в номере гостиницы, где поселился поэт, его вначале жестоко избили, а уже потом в бессознательном состоянии подвесили в петлю. Другая версия гласит, что Есенина положили на диван, ударили рукояткой пистолета по лбу, где образовалась вмятина, затем завернули в ковёр, пытались вытащить на балкон, чтобы спустить вниз и вывезти. Но дверь заклинило, тогда убийцы сели пить, набезобразничали в номере, втащили тело обратно и, перерезав вены, подвесили в петлю. Кроме того, сторонники версии убийства говорят, что последний перед смертью день Есенина в воспоминаниях его современников предстаёт как несовпадение фактов и времени их свершения.

— Так это и есть аргумент в пользу неожиданного

суицида. Будь это запланированное убийство — всё как раз бы сходилось идеально. Но дело не в версиях убийства, а в его причинах. Зачем его понадобилось вешать? Если это ГПУ, то не проще ли пристрелить? А главное-то — кому и зачем его надо было убивать?

— Но почему тогда он убил себя? Если жаждал славы — так она у него была, стихи свои любил — тоже чего беспокоиться, женщин не хватало? Так таким всегда не хватает. Может это утрата жизненной силы? Каждому человеку от рождения даётся запас этой жизненной силы. Может, она в пресловутый талант и уходит? Или всё же тоска по огромной славе?

— Слава подобна морской воде, чем больше пьёшь, тем больше жаждешь. Ему не хватало славы, он неустанно работал на неё в рамках приписанного ему толпой имиджа, и постепенно стал рабом славы, тем более что душа поэта была бедна любовью, и всё её немалое пространство захватило славолюбие. Если бы его славу удвоили или даже утроили, это ничего не изменило бы — он кончил бы петлёй в том же самом «Англэтэре». Но дело тут не в славе или её отсутствии. Он был одержим жаждой успеха, но ею были одержимы и Мариенгоф, и Эрлих и даже Кусиков. Но никто из них не повесился от недостатка славы. — Мишель загасил сигарету. — Что до иссякшей силы… Ни один творец, если он нормально работает — от Страдивари до Микеланджело — не ушёл раньше времени, и ни один не утратил жизненную силу. Бетховен — глухой! — продолжает сочинять музыку. Фет, Тютчев, Жуковский — все, кто не пил, — спокойно доживали до седин. Толстой писал с двадцати семи до восьмидесяти — ничего у него не иссякло. Тут же — глупая саморастрата: он просто не рассчитал своих силёнок в борьбе с зелёным змием, и вынуть ногу из капкана уже не смог. Есенин повесился от алкоголизма, а не от таланта или недостатка славы. Скорее даже, избыток славы и погубил: чаще наливали.

— А может… — я не сразу нашёл слова, — ведь он говорил, что достиг в поэзии всего, всему научился. Так может быть, причина его алкоголизма — синдром Мартина Идена — простое выгорание?

Литвинов улыбнулся.

— Научиться всему в поэзии нельзя, как нельзя объять бездну. Можно только выскрести свой внутренний мирок до предела, это — если нет выхода в бесконечность. Тогда, да, замкнутая система, необратимый процесс, энтропия. Но Есенин в Бога когда-то верил, мог бы и вернуться, однако одержимость славой закрывала для него Бога, а уж пьянство и вовсе добило. Не верю я в синдромы Мартина Идена. Талант — это данность всего и сразу, Моэм говорил, что в восемьдесят он писал ничуть не лучше, чем в двадцать. При открытой системе — «творец и Бог» — всегда есть выход в бесконечность. Приходят новые темы, пробуются новые жанры, открываются новые ракурсы уже осмысленных проблем. Меняется и сам творец — развивается во времени, совершенствуется. Синдром Мартина Идена… Не смеши нашего кота, Юрик. Никакого синдрома Мартина Идена у него не было. Не было ни сверхмастерства, ни глубины содержания. Так, имажинизм… Хоть десяток стихов неплохи, да, признаю. Почему синдромом Идена не страдали Пушкин и Шекспир? Отчего его не знал умнейший Достоевский? Отчего Булгаков, умевший даже менять стилистику своих вещей, не выгорал и не жаловался на то, что исписался? Почему исписывались малообразованные и малоодарённые, а титаны плевали на все синдромы?

— Значит, слабость и алкоголизм… — подытожил я.

— Вообще-то на самом деле все немного глубже, — закатил глаза в потолок Литвинов. — У него, в отличие от Маяковского, была драма. Если Маяковскому поначалу мнилось, будто в происходящем он всё постиг, то Есенину постижение того, «куда несёт нас рок событий», давалось с трудом. Понимал он то, что «понимают» все несильные умом и безнадёжные в своём смятении люди: что жизнь бессмысленна. Есенин являл собою отчасти вариант классического невыдуманного «лишнего человека», не знающего своего жизненного предназначения. Конечно, легко остановиться на том, что жизнь — обман и бессмыслица. Одоление такого состояния требует внутренних усилий. Есенин пытался вырваться, осмыслить революцию — осмыслить, заметь, религиозно. «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Пантократор», «Сорокоуст»… Но он скоро забрёл в тупик. Ведь Любовь, утверждаемая как высшая духовная ценность в вере, в коммунистической идеологии упразднялась постулированием непримиримой классовой вражды. Где нет любви, там нет места и состраданию. О смирении в революционной психологии тоже говорить бессмысленно. Что же до десяти заповедей Моисея, то о первых четырёх и говорить нечего: они не могут всерьёз восприниматься в атеистическом мировоззрении. Заповедь о почитании родителей опровергалась легендой о Павлике Морозове. Если отец — враг, его уничтожают. А как говорить о заповеди «не убий» с теми, кто утвердил свою власть террором? Конечно, большевики в своих законах прописывали запрет на убийство, но надо — и они, не колеблясь, уничтожали миллионы. Седьмая заповедь была опровергнута идеей разрушения семьи, идущей ещё от Чернышевского. Многие коммунисты, вроде любовника Ахматовой Пунина, исповедовали теорию «свободной любви». Идея воровства была изначально поддержана ленинским лозунгом экспроприации экспроприаторов. Не лжесвидетельствуй, но система доносов развратила тысячи. Бесследно ли прошла господствовавшая в идеологической пропаганде

ложь? Не желай чужого имения, не завидуй… Но ведь это же движущая внутренняя сила всех революционных движений, которые возглашают: грабь! О какой нравственности можно вести речь, когда сам Ленин едва ли не постоянно напоминал: нравственность зависит от выгоды текущего момента. И у видевшего и отчасти принимавшего все это Есенина вера превращалась в литературщину, в пустое нагромождение библейских образов. Конечно, надежда всегда теплится в душе, поэт пытается в революции разглядеть пришествие Сына Божия. Но, по сути, Есенин бредил сказочными мечтами о будущем вселенском благоденствии, путь к которому должно указать искусство. Близкая к тому же соблазну есенинская идея Нового Назарета облеклась в новый образ — страны Инонии, подделка под народную утопию рая на земле. Владислав Ходасевич был точен в своём выводе: «Есенин в «Инонии» отказался от христианства вообще, а то, что свою истину он продолжал именовать Иисусом, только «без креста и мук», с христианской точки зрения было наиболее кощунственно». Мариенгоф свидетельствует о таком случае: «Чай мы пили из самовара, вскипевшего на Николае-угоднике: не было у нас угля, не было лучины — пришлось нащипать старую икону, что смирнёхонько висела в углу комнаты». Те, кто рассуждают о смерти Есенина, пусть не обойдут вниманием и эти богохульства, и то чаепитие. Не нужно тешить себя иллюзиями, будто подобное проходит бесследно и не сказывается в судьбе. С ослаблением веры всегда усиливается тяга к самоутверждению. А когда оно недостижимо или, заметь, достигнуто, появляется отчаяние от страха небытия, и у не имеющих внутреннего стержня этот страх оборачивается неосознанной тягой к небытию, потребностью разбить вдребезги эту устрашающую хрупкость.

— Но ведь даже в разгуле он не утратил талант…

— Не знаю, — покачал головой Мишель. — На мой взгляд, все те насилия, какие он совершал над своим талантом, привели к явному снижению качества стиха. Обнаружилась даже явная глухота к языку. Появляется откровенная пошлость, банальность. О погрешностях против ритма и рифмы умолчим. Чуткий к поэтической фальши недаром ведь Бунин писал о есенинской вульгарности.

— Слушай, но почему же его так любят?

— Массовая любовь к Есенину — не доказательство его поэтической ценности: толпа часто предпочитает вульгарное подлинному. На то она и толпа. Сломленный эмоциональным напором есенинского стиха, читатель редко понимает, что перед ним слабая поэзия. Эмоциональность подменяет красоту, к тому же в потоке посредственных стихов у Есенина есть и отличные строки, и само отношение к поэзии Есенина загадочно. Об этом говорил, кстати, Георгий Иванов, отметив в Есенине некое полумистическое очарование. «Беспристрастно оценят творчество Есенина те, на кого это очарование перестанет действовать, — утверждал Иванов. — Возможно, даже вероятно, что их оценка будет много более сдержанной, чем наша. Только произойдёт это очень нескоро. Произойдёт не раньше, чем освободится, исцелится физически и духовно Россия. В этом исключительность, я бы сказал, «гениальность» есенинской судьбы. Пока России суждено страдать, ему обеспечено не пресловутое «бессмертие», а временная, как русская мука, и такая же долгая, как она, жизнь». Я, наверное, здоровее страны, только и всего. Мне его стихи ни сильными, и ни особенно талантливыми никогда не казались.

— А сам он мог бы… — я не договорил.

— Дьявольскую тьму осветить нельзя, — понял непроизнесённое Михаил. — Не дурманить себя, но изгонять тьму из душ людских — вот единственный путь. Нужно возвращать в души людские веру в Бога. Таков единственный способ изменить мир. И это то главное, против чего борется сила тьмы. А он… — Литвинов безнадёжно махнул рукой.

Глава 7. Певец Прекрасной Дамы… или «поэзия должна быть глуповата»

Как-то в отсутствии Мишеля я бегло просмотрел его книжные полки в поисках томика Блока и удивился полному отсутствию в шкафах стихов. Я уже знал, что он не любил поэтесс, но поэтов Литвинов читал: я иногда видел в его руках томики Бродского и Мандельштама, он цитировал Сашу Чёрного и Дона Аминадо. Любил Литвинов и Горация. Последний, кстати, на полке стоял. Но куда он задевал всех остальных?

Вечером я, взяв Блока в библиотеке, спросил об этом самого Литвинова. Тот был в прекрасном расположении духа: его доклад по Достоевскому зачли ему как курсовую, и это давало шельмецу почти месяц свободного времени. Мишель поведал мне о своей удаче и завалился на диван.

Мой вопрос он не понял.

— Стихи? Какие стихи? — Мишель изумлённо заморгал.

— Где ты держишь стихотворные сборники? Я не нашёл их на полках, — растолковал я.

— Нигде не держу, — растерянно пожал плечами Литвинов. — Читаю и раздариваю.

— Почему?

— Поэзия бывает трёх категорий, — отозвался Литвинов, — во-первых, это стихи, которые читать невозможно, во-вторых, стихи, которые можно и не читать, и, в третьих, это стихи, которые можно прочесть и даже запомнить. Однако не родился ещё поэт, у которого последних было бы больше дюжины. Но не буду же я и-за дюжины стихов держать на полке книгу в три сотни страниц? — воззвал Литвинов к моему здравомыслию, помахав перед моим носом длиннопалой рукой..

— Интересно, — я решил воспользоваться благодушием Мишеля и разговорить его. — А что для тебя поэзия?

Литвинов пожал плечами.

— Понятия большинства людей о поэзии так туманны, что туманность служит, по сути, определением поэзии. Поэзия путаная вещь, это вера в Слово без надежды на спасение, некая мистическая Литургия, претворяющая Божью кровь — в чернила. Поэзия — это то, что увидел Мильтон, когда ослеп, как истинная музыка — это услышанное оглохшим Бетховеном. Но это, согласись, не определение.