Шерлок от литературы
Шрифт:
— Это то место, где романтизм плавно перерастает в идиотизм, — рассмеялся я. — Нужна Муза — зачем жениться, а назвался мужем… Это глупость, конечно.
— Возможно, он просто излишне впечатлителен и восприимчив, — вступился за Блока Литвинов. — Ведь это все Соловьёв с его «богочеловеческой любовью» и с его «правилом»: не говорить «люблю» из мистического страха назвав, убить любовь. Блок твердил невесте: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только ещё смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!». «Это приводило меня в отчаяние! — пишет Любовь Блок. — Отвергнута, не будучи ещё женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло «как по-писаному». Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились
— Но чем она объясняет странности супруга?
— «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет это — платная любовь, и неизбежные результаты — болезнь. Слава Богу, что ещё все эти случаи в молодости — болезнь не роковая. Тут несомненно травма в психологии. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на несколько минут. У Блока так и осталось — разрыв на всю жизнь. Даже при значительнейшей его встрече уже в зрелом возрасте в 1914 году было так, и только ослепительная, солнечная жизнерадостность Кармен победила все травмы, и только с ней узнал Блок желанный синтез и той и другой любви», пишет Любовь Блок.
— Кармен?
— Она говорит о певице Любови Дельмас, но тут всплывает новая странность: ведь и с Дельмас у Блока ничего не вышло. После трёх месяцев романа он подарил ей на прощанье свою фотокарточку, она оставила адрес и просила писать. В конце июня от него пришло письмо. «Никогда, никогда не поймём друг друга мы, влюблённые друг в друга», — приходит он к печальному заключению. Почему же? Для него искусство было там, где был ущерб, потеря, страдание, холод. Художник не может быть счастлив. Она не соглашалась. Но «таков седой опыт художников всех времён», — настаивал Блок, считая себя звеном длинной цепи этих отверженных. Ещё один пример мазохизма, кстати. Блок писал ей: «Я не знаю, как это случилось, что я нашёл Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце моё сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда, — точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю». Красноречиво и поэтично. И все же он разрывает связь, хотя иногда то её звонок разжалобит и он согласится на свидание, то она напомнит о себе корзиной красных роз. Но, в общем-то, дело проще. Она была просто не нужна ему. Мне кажется, он уставал от любви. И очень быстро. Ведь даже невеста в минуту ссоры частит его «фатом с рыбьим темпераментом и глазами»…
— Равнодушие к женщинам — не повод считать человека ненормальным, — язвительно ввернул я. — Этого мало. Ты тоже равнодушен…
— Увы, нет, — не согласился Мишель, — но мы пока следим за жизнью Блока. Я вернусь в 1903-4 годы. Давай признаем: свою семейную жизнь этот человек испортил сам. «Я по-детски непоколебимо верила в единственность моей любви и в свою незыблемую верность, в то, что отношения наши с Сашей «потом» наладятся», — пишет Любовь Блок. Но они никогда так и не стали такими, какими видела их Любовь Дмитриевна. Они порой бывали доверительными, нежными, братскими, но никогда просто супружескими. Роман жены с Белым, последующие глупости — это следствие натащенной на себя Блоком страннейшей епитимьи в виде соловьёвского учения. Но умный человек не позволит чужим вымыслам ломать свою жизнь.
— Но почему ты считаешь, что это было с его стороны «чужим вымыслом»?
— Потому что то же самое видела и невеста. Менделеева хотела расстаться с ним и даже написала ему, выразив свои претензии. «Вы смотрите на меня как на какую-то отвлечённую идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека, с живой душой, и не заметили, проглядели… Вы, кажется, даже любили — свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймёте, что мне нужно, чем я готова отвечать от всей души. Но Вы продолжали фантазировать и философствовать. Ведь я даже намекала Вам: «Надо осуществлять», Вы отвечали фразой, которая отлично характеризует ваше отношение ко мне: «Мысль изречённая есть ложь». Да, все было только мысль, фантазия, а не чувство хотя бы только дружбы. Я долго, искренне ждала хоть немного чувства от Вас, но, наконец, после нашего последнего разговора, возвратясь домой, я почувствовала, что в моей душе что-то вдруг оборвалось, умерло; почувствовала, что Ваше отношение ко мне теперь только возмущает все моё существо. Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят как на какую-то отвлечённость, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо… Да, я вижу теперь, насколько мы с Вами чужды друг другу, что я Вам никогда не прощу то, что Вы со мной делали все это время — ведь Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и… скучно!» Жаль, что она так и вручила этого письма жениху.
— Но ведь в итоге они всё же жили вместе… всю жизнь.
— В итоге? В итоге, по словам Любови Блок, «началась сумбурная путаница. Слои подлинных чувств,
— Символизм столько не стоит, — вздохнул я и снова напомнил, — но ты говорил о ненормальности.
— Верно. Но пока мы лишь замечаем редкостную душевную переменчивость поэта. Суди сам. После мистического «кружка аргонавтов» с зимы 1905 года, пишет Бекетова, равнодушие Александра Александровича к окружающей жизни сменилось живым интересом ко всему происходящему. Он следил за ходом революции, за настроением рабочих, и участвовал даже в одной из уличных процессий и нёс во главе её красный флаг, чувствуя себя заодно с толпой. Не знаю, как тебе, а мне подобные духовные шатания кажутся странными. Сам он пишет об этом так: «Едва моя невеста стала моей женой, как лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я, первый, так давно хотевший гибели, вовлёкся в серый пурпур серебряной Звезды, в перламутр и аметист метели. За миновавшей метелью открылась железная пустота дня, грозившая новой вьюгой. Теперь опять налетевший шквал — цвета и запаха определить не могу». Человек, определяющий политические перевороты «на запах», прости, чертовски странен.
— Ну, тогда пышные словеса были в ходу. Увлёкся человек, — пробурчал я.
— Ага, — насмешливо кивнул Литвинов. — Но очень быстро остыл. Вот Бекетова: «Летом 1906 года в воздухе носились разрушительные веяния революции. Ими прониклась вся новая литература. Бальмонт, Брюсов, Мережковские, Вячеслав Иванов, Гамсун, Пшибышевский — все говорили одно и то же, призывая к протесту против спокойной, уравновешенной жизни, против семейного очага, призывая к отказу от счастья, к безбытности, к разрушению семьи, уюта. Все это охватило Блока: «Господи. Так не могу больше. Мне слишком хорошо в моем тихом белом доме. Дай мне силу проститься с ним и увидать, какова жизнь на свете». Скоро волнение его нашло себе русло: он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова «революция», «мятеж», «анархия», «безумие». Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди» — с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг — свой вместе с чужим».
— Но ведь Бекетова говорит, что этим увлекались все.
— Не все, отнюдь не все. Но Блок снова рабски покоряется чужой стихии, однако… революция захлёбывается, и вот уже, год спустя… — Литвинов блеснул глазами, — он становится членом Религиозно-Философского общества, в котором видную роль играли Мережковские, Розанов и Карташев, — Литвинов шутовски развёл руками. — В 1910 году Блок заболевает, врач находит неврастению, упадок сил и посоветовал лечение спермином и шведский массаж. Дальше — новые романы и тут неожиданно «Фердинанда нашего в Сараево ухлопали». Началась война. «Александр Александрович встретил весть о войне с волнением и какой-то надеждой. На войну не рвался, но поступил в ближайшее районное попечительство, оказывавшее помощь семьям запасных, делал обследования и собирал пожертвования. Потом он зачислен в организацию Земских и Городских Союзов табельщиком 13-й инженерно-строительной дружины, которая устраивает укрепления». Он пишет: «Большей частью очень скучно, почти ничего ещё не делаю. Жить со всеми я уже привык, так что страдаю пока только от блох и скуки. К массе новых впечатлений и людей я привык в два дня так, как будто живу здесь месяц».
Я пожал плечами. Литвинов же продолжил.
— Потом «новый шквал». Заметь, «октябрьский переворот, крах Учредительного Собрания и Брестский мир Блок встретил с новой верой в очистительную силу революции. Бекетова пишет, что ему казалось, что старый мир действительно рушится, и на смену ему должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, весёлый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той «музыке революции», к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах. Сам Блок писал незадолго до «февральской революции» так: «Мятеж лиловых миров стихает. Скрипки, хвалившие призрак, обнаруживают свою истинную природу. И в разреженном воздухе горький запах миндаля. В лиловом сумраке необъятного мира качается огромный катафалк, а на нём лежит мёртвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз…» При этом смутность видений не мешает жизни. После свержения монархии власть перешла к Временному Правительству, царские министры были посажены в Петропавловскую крепость, и Блок почему-то вошёл в «Чрезвычайную Комиссию» по расследованию деятельности этих министров — за 600 рублей в месяц жалованья. А затем произошла «Великая октябрьская революция», большевики посадили в ту же крепость министров Временного Правительства, и Блок перешёл к большевикам, стал личным секретарём Луначарского.