Штундист Павел Руденко

Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович

что от такого зверя всего можно было ожидать. Об Арефьевой расправе говорили сперва между

сторожами, потом известие как-то перешло и к уголовным.

Раз – это было на третий день после побоища – Степана повели гулять. Он гулял один, в

особом дворике, отдельно от уголовных. Но в коридоре он столкнулся с кучкой уголовных,

которых вели обратно в камеры, и один из них крикнул ему на ходу: "А слыхал ты, как твоего-

то Лукьяна, что коноплю, измочалили?"

Сторож

толкнул говорившего в шею и пригрозил, что и ему так будет, если он посмеет

разговаривать. Тот тотчас же замолчал. Так Степан ничего больше и не узнал. Но и эти

несколько слов его встревожили. Он подумал, что Лукьяна подвергли жестокому сечению.

Вернувшись в свою камеру, он выждал, когда в его коридоре никого не было, кроме его

сторожа.

– Пафнутьич, а Пафнутьич, – позвал он его к себе. Тот подошел.

– Чего тебе? – сказал он.

Они жили довольно дружно с Пафнутьичем, старым отставным солдатом, который в долгие

часы караула от скуки подолгу болтал со своим арестантом, пересказывая ему про свои походы

и расспрашивая его о всякой всячине.

– Скажи, Пафнутьич, правда ли это, что Лукьяна наказывали? – спросил Степан.

– И вовсе не наказывали, – сказал Пафнутьич, – а все этот зверь Арефьев, чтоб ему пусто

было. И сам пропадет когда-нибудь, туда ему дорога, и других подведет. Ни за что ни про что

избил человека до полусмерти и ногу ему, сказывают, дверью раздробил. И добро бы еще

строптивца, а то такого смирнягу, как Лукьян. У Степана все внутри похолодело.

– Как, ногу человеку раздробил? Да чего же другие-то смотрели? Что ж теперь с ним?

– С кем, с Арефьевым? – спросил Пафнутьич. – Да что ему делается! Ходит себе гоголем,

ему и горя мало.

– Нет, я про Лукьяна, – сказал Степан.

– А Лукьян лежит себе в клетке.

– Да ведь он там помрет!

– Ну что ж, может и помрет. У него уж не один человек так помер, и все ему с рук сходит,

подлецу.

– К смотрителю! Веди меня к смотрителю! – закричал Степан не своим голосом.

– Да что ты, с ума спятил? Тебя же в карцер посадят, под начало тому же Арефьеву, чтоб не

мешался не в свое дело.

– Веди к смотрителю! – кричал Степан, не помня себя.

– Сам ступай, а я тебе не водчик, – сказал Пафнутьич, отходя на свое место.

Степан начал "бунтовать". Он принялся стучать что есть мочи в дверь, кричать, бить стекла.

Сбежались сторожа и связали его. Не обошлось без колотушек. Но Степан не унимался. Он

продолжал биться и кричать, что хочет видеть смотрителя и не успокоится, пока его либо не

убьют, либо не позовут смотрителя.

Решили

доложить смотрителю, который через несколько времени явился.

– Ты это что, бунтовать выдумал? – напустился он на Степана. – Так у меня расправа

коротка.

– Я не думаю бунтовать, – сказал Степан. – А людей истязать и ломать им ноги не

полагается по закону…

– Кто тебя истязал? – перебил его смотритель. – Кто тебе ломал ноги? что ты мелешь?

– Не мне, а Лукьяну Петрову, моему товарищу… – начал Степан.

– Не тебе? Так чего ты мешаешься? Тебе что за дело? Что ты тут за ревизор выискался? И

откуда ты узнал, что с этим Лукьяном сделали, раз я ничего не знаю?

– Уж вы извольте сходить и посмотреть сами, ваше благородие, тогда и судите, правду ли я

сказал, или нет, – сказал Степан.

Смотритель велел посадить Степана на хлеб и на воду за буйство и дерзость. Однако

послушался его совета и пошел узнать, в чем дело: привычки Арефьева были ему очень хорошо

известны, и историю нужно было потушить в самом начале.

В тот же вечер Пафнутьич с виноватым видом подходил к оконцу Степановой двери.

– Васильич, а Васильич! – начал он заискивающим тоном.

Он чувствовал некоторые угрызения совести и был благодарен своему арестанту за то, что

тот его покрыл, не сказавши смотрителю, через кого он узнал о расправе с Лукьяном.

– Чего? – раздался из глубины спокойный голос Степана.

– Ты, Васильич, на меня не гневайся за утрешнее, – сказал он, – насчет, значит, веревки али

колотушек там… Сам знаешь, служба.

– Бог тебя простит, Пафнутьич, – сказал Степан, – я на тебя не гневаюсь. Христос терпел, и

мы все терпеть должны.

– Очень уж ты меня ублаготворил сегодня, Васильич, – продолжал старик. – Мне бы уж как

досталось, коли б ты сказал, что это я тебе про Лукьяна-то рассказал. Как спросил это он тебя –

у меня аж душа в пятки ушла. Пропал, думаю. А ты, спасибо тебе, молчок. За мое зло мне же

добром отплатил.

– Так нам Христос велел, брат, – сказал Степан. – Да только тут какая же моя заслуга! Я же

тебя про Лукьяна выспросил, и потом мне же тебя выдать?

– Нет, не говори. Другой бы выдал. Со зла бы выдал. А иной так и того хуже: ты ему

делаешь как лучше, а он возьмет да ни с того ни с сего такую тебе какую ни на есть пакость

выкинет, что только плюнешь и руками разведешь. Нет, не говори, подлец теперь народ стал.

Он долго продолжал по-стариковски причитать на эту тему.

Когда он замолчал, Степан стал говорить, что в мире столько зла оттого, что люди Бога