Штундист Павел Руденко
Шрифт:
основательно.
От страшной боли Лукьян долго не мог прийти в себя. Нога его горела, точно в огне, и
ныла, как тысяча больных зубов. Ступня его была раздроблена ударом тяжелой двери, несмотря
на толстые сапоги. Крови не было видно. Но вся ступня страшно распухла от внутреннего
излияния, и сжимаемая сапогом нога ныла и болела до одурения.
Прислонившись спиной к стене, Лукьян начал тихо стонать. Арефьев слышал эти стоны, но
не обратил на них внимания: после хорошей
В полдень он занес ему его дневную порцию: кусок хлеба и кружку воды, и поставил с ним
рядом.
Закрыв наполовину глаза, Лукьян продолжал стонать.
– Что, восчувствовал? – сказал Арефьев. – Будешь знать вперед, как у меня буянить.
Лукьян не пошевельнулся и не дотронулся весь день до хлеба, предоставив его на съедение
своим отвратительным сотоварищам по заключению.
К ночи его ноге как будто полегчало. Боль унялась, точно ступня задеревенела или
замерзла. Голень, правда, начала теперь ныть и гореть, но не так сильно, как прежде ступня.
Лукьян мог даже забыться под утро полудремотою. Сон освежил его, и на другой день он мог
съесть часть своего хлеба. Но к вечеру ему опять стало хуже, а за ночь он расхворался совсем.
Его бросало то в жар, то в озноб, голова была как в чаду. На язык подвертывались
бессмысленные слова. У него начиналась горячка.
Когда на следующий день Арефьев принес ему обед, то он застал его в бреду, с
воспаленным лицом и дикими глазами. Горячка была в самом разгаре. Арефьев испугался: ему
грозила новая "история", между тем как старая была еще свежа в памяти. Он запер клетку и,
сдав ключи подручному, собрался идти к острожному фельдшеру, тихонько позвать его к
больному, которого он решил перенести в лучшую клетку, чтобы он как-нибудь не окочурился у
него на руках, как Денисов. Но в это время в коридор вошел сам смотритель и сурово крикнул
ему:
– Что ты со штундистом наделал, мерзавец?
– Ничего, ваше благородие, – ответил Арефьев, вытягивая руки по швам. – Буянил он
третьего дни, драться начал. Так мы его немножко тронули. Теперь отлеживается.
– Знаю я, как ты людей трогаешь, мерзавец, – сказал смотритель. – Где он у тебя, покажи.
Арефьев повел смотрителя к Лукьяновой двери и отворил камеру.
Смотритель не обратил внимания ни на зловоние, ни на отвратительную грязь клетки: это
было в порядке вещей. Открыв широко дверь, чтобы осветить лучше камеру, он стал
осматривать арестанта. На голове видна была запекшаяся кровь, лицо было покрыто синяками
от жестоких побоев. Одна нога лежала в исковерканном, неестественном положении.
– Ишь как отделал… Опять под уголовщину
своего верного слугу здоровой зуботычиной.
Арефьев встряхнул головою, не смея защищаться.
– Сам драться полез, ваше благородие, – оправдывался он.
– А ногу-то, ногу зачем ему исковеркал, мерзавец? – наступал на него смотритель.
– Нечаянно дверью защемило, ваше благородие,- сказал Арефьев, отстраняясь от нового
удара.
– Чего ж ты фельдшера не позвал, скотина?
– Сейчас заметил и шел звать, – сказал Арефьев.
– Ну, ступай зови.
Явился острожный фельдшер и объяснил, что у арестанта сильная горячка и что его
немедленно нужно перенести в больничную палату. Принесли одеяло, и четыре сторожа
перенесли Лукьяна в правый корпус, где находилось больничное отделение. Когда его стали
раздевать, то правый сапог пришлось разрезать, так как снять его не было возможности.
Взглянув на ногу, фельдшер только засвистал сквозь зубы и покачал головою. Нога была вся
темно-багровая, с черными подтеками. Он предвидел необходимость ампутации. Городской
доктор, заезжавший в больницу на часок по послеобедам, подтвердил то же и предложил
смотрителю перевести труднобольного к себе, в городскую больницу, на что смотритель тотчас
же согласился. В бумаге, с которой он отправлял арестанта, не было сказано ни слова о побоях,
бывших причиной увечья, и болезнь была выставлена как следствие случайного раздробления
ступни, защемленной по неосторожности самого арестанта при запирании двери его камеры.
Смотритель всегда покрывал своего верного слугу: ему полезен был "для поддержания
дисциплины" этот зверь, готовый растерзать по первому знаку всякого, кого ему укажут. За это
можно было смотреть сквозь пальцы, если он терзал иногда людей без приказания, для
собственного удовольствия.
Глава XV
Лукьян обязан был посещением смотрителя и переводом в городскую больницу не кому
иному, как Степану, который случайно узнал от сторожа о том, что делалось с его другом.
Арефьева не любили его сослуживцы за сварливый нрав и за нарочитую зверскую жестокость,
которая каждую минуту могла подвести под судебное следствие весь служебный персонал.
Известие о жестокой расправе со штундистом разнеслось по острогу и передавалось из уст в
уста, даже в преувеличенном виде. Рассказывали, что Арефьев связал своего арестанта и потом
тянул его через порог клетки, дробя ему кости и мочаля его ноги дверью. Этому верили, потому