Штундист Павел Руденко
Шрифт:
сам предложил на предварительном заседании комиссии сначала в виде опыта подействовать на
штундистского проповедника увещанием и кротостью.
Решено было поручить увещание самому Паисию.
Паисий отправился в острог для собеседования с обоими штундистами. Но он не выдержал
на первых же порах своей отеческой роли.
Дело в том, что и Степан, иконоторговец, которого привезли в острог первым, а за ним
Лукьян, своим смирным поведением и набожностью успели настолько
сторожей, что им делались некоторые послабления. В день прихода Паисия их вывели гулять
вместе. Паисий застал их обоих на дворе, разгуливающих между двумя сторожами.
При виде такого снисхождения к заклятым врагам церкви и Бога Паисий распалился
гневом, распушил сторожей, вызвал смотрителя, грозил донести на него губернатору и едва
успокоился, когда тот тут же сменил коридорного и велел немедленно развести арестантов.
После такой сцены было уже не с руки приступать к кротким увещаниям, и Паисий ушел,
не обменявшись ни одним словом с арестованными штундистами,
Так увещание и не состоялось.
На другой день должна была собраться комиссия для предварительного допроса. Заседание
назначено было в десять часов утра, в здании консистории, куда. арестантов привели под
конвоем.
В большой комнате, увешанной портретами прежних архиереев, за столом, покрытым
зеленым сукном, позади которого красовался большой, писанный масляными красками портрет
государя в тяжелой золоченой раме, сидели все шесть членов комиссии. Паисий, как
председатель, помещался посередине. Перед ним лежало евангелие и золотой церковный крест,
который он взял с собой для большей торжественности.
Штундистов привели спозаранку и посадили в ожидании прихода следователей в особой
комнате. Когда вся комиссия собралась, Паисий приказал сторожу ввести их.
Лукьян и Степан вошли и поклонились троекратно, по крестьянскому обычаю, – сперва на
середину, председателю, потом направо и налево – его товарищам, сидевшим на обоих концах
стола. Оба они были в арестантском платье, которое сильно меняло их наружность, и держали в
руках свои круглые арестантские фуражки без козырьков.
– Подсудимые, – сказал Паисий самым кротким тоном, какой он только мог придать своему
голосу, – вы оба заслужили строгой кары за неоднократные оскорбления, которыми в своем
неистовстве осыпали нашу святую веру, за богохульство и за соблазн. Но в своем отеческом
милосердии преосвященный не желает карать вас, а миловать и обещал войти с прошением к
гражданскому начальству об освобождении вас от заслуженной вами кары, если вы
чистосердечным раскаянием
ввели в соблазн. Степан Васильев! – обратился он к иконщику. – Наущенный дьяволом, ты
всенародно осквернил святыню, изрубивши святую икону. За это тебе полагаются по закону
каторжные работы. Отвечай, признаешь ли ты свою вину и раскаиваешься ли в ней?
– Изрубить икону изрубил, – отвечал Степан. – А вины моей в том не вижу. Сказано в
Писании: не сотвори себе кумира. А идолов, по примеру пророков, надлежит сокрушать
всенародно…
Его перебил Лукьян, который был спокойнее и опытнее своего друга и хотел помешать ему
губить себя собственным наветом.
– Не он сбирал народ, – сказал он. – Люди сами к нему собрались…
– Молчи, – напустился на него Паисий, – придет твой черед отвечать – тогда скажешь.
Невежда, – обратился он снова к Степану,- знаешь ли ты, что, оскорбляя икону, ты
изображенного на ней оскорбляешь. Вот видишь лик государя? – Паисий указал рукой на
висевший над его головою портрет. – Что это? Полотно. А ударь ты это полотно, попробуй.
Знаешь, что тебе за это будет? А за иконой-то кто стоит? Понимаешь ты, мужик неотесанный?
А еще рассуждать берешься, – закончил Паисий торжествующим тоном.
– А коли Бог за вашей иконой стоит, так чего же он ее не оборонил? – сказал Степан. – Ему
бы вы и оставили стоять за нее. Силы у него, у отца нашего, на это хватит.
– Нашими руками Бог покарает тебя, изувер! – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений,
ответы его неистовые,- обратился Паисий к секретарю, молодому монаху, очень
приближенному к архиерею, которому он приходился дальним родственником.
Паисий говорил кротким, сокрушенным тоном, и это не стоило ему никаких усилий над
собою. Дерзкие ответы иконщика не раздражали его, и против него самого у него не было
никакого озлобления. Этот Степан казался ему не более как изувером, каких много среди
раскольников и которые сами по себе не бывают опасны: они идут туда, куда их толкнут другие.
Заводчиком всей смуты был, очевидно, Лукьян. От него пошло все зло. Как заправский
чиновник, Паисий был убежден, что стоит только сократить вожаков, чтобы прекратить всякое
движение.
– Лукьян Петров, – сказал Паисий, – против тебя семнадцать обвинительных пунктов. Ты
привлечен к суду как совратитель православных в свою немецкую ересь. По твоему
подстрекательству вот этот твой товарищ и соучастник совершил святотатственное
надругательство над святой иконой. Отвечай сперва на это.