Штундист Павел Руденко
Шрифт:
не будучи дальше в состоянии бороться со сном, он не сел у двери и не заснул как убитый.
На другое утро его посетил смотритель.
Лукьян указал ему на стены и на пол. Тот пожал плечами.
– Тебя приказано в карцере держать, а карцер – не баня.
В виде снисхождения он приказал поставить ему парашку и велел подавать ему воду в
кувшине с крышкой.
Прошло три ужасных дня. Лукьян осунулся и ослабел. Он шатался на ногах, точно после
трудной болезни. Но он
населявшие его нору, уже не мучили его, как вначале. Он мог подолгу сидеть у двери или у
стены, в промежутках между бесконечным хождением взад и вперед. Его ни разу не выводили
на свежий воздух. Только раз в день отворялась дверь его клетки, и Арефьев вносил ему его
дневное пропитание. Первые дни Лукьян съедал с жадностью хлеб и ставил воду в угол, выпивая
ее по порциям. Но после первых трех дней даже аппетит стал у него пропадать в этой
удушливой норе. Он медленно умирал.
В конце недели его позвали вторично к допросу.
Глава XIV
На этот раз Паисий был один, и допрос продолжался недолго. Лукьяна привел Арефьев
одного. Степана оставили в его клетке: с ним Паисий не находил нужным беседовать.
Лукьян был неузнаваем, так он побледнел и исхудал за неделю своего ужасного
заключения. Паисий устремил на него долгий, внимательный взгляд, каким обмениваются
противники, готовящиеся вступить в бой. Враг его был достаточно ослаблен: так по крайней
мере ему казалось.
– Ну что, надумался? – кинул он ему предварительный вопрос.
Лукьян не сразу ответил. Ему хотелось затянуть допрос, чтобы только пробыть подольше в
этой большой, просторной комнате и подышать свежим воздухом.
Паисий не торопил его ответом, полагая, что тот раздумывает и колеблется.
– Церковь принимает и позднее раскаяние, – мягко начал он, – и радуется одному
раскаявшемуся грешнику больше, чем верности сотни своих сынов. Как разумная мать наказует
своих непокорных детей для их же блага, так и она; дети, войдя в разум, ее же за это благодарят.
К тебе применены были меры строгости по моему приказу. Я скорбел, тебя любя, потому в
нужде человек смиряется духом перед Богом и перед людьми, которые от Бога поставлены ему в
наставники и начальники.
Паисий несколько времени говорил в том же елейном тоне, но, не получая никакого
поощрения со стороны своего слушателя ни словом, ни выражением лица, он вдруг оборвал
свою речь и сказал грубым, вовсе не пастырским тоном:
– Чего же ты молчишь, как колода? Язык у тебя отняло, что ли?
–
словно соловей поет. Мягко ты стелешь, да жестко спать. В таком месте ты держал меня, что не
токмо человека, а собаку или свинью грех посадить…
– И хуже еще будет тебе, коли будешь упорствовать. Лучше одному человеку вовсе
погибнуть, чем тьмам, тобою соблазненным, быть вверженным в геенну огненную.
Паисий повторял в тысячный раз аргумент всех инквизиторов. Но для Лукьяна в его словах
было нечто новое. Он никогда не думал о своей ответственности за доверившиеся ему души и
был поражен.
Отступив шаг назад и прижав руки к груди, он поднял глаза кверху.
– Господи! – воскликнул он в волнении, – если не твою правду возвещал я людям, если не
во спасение, а в погибель братьям моим были мои слова, то молю, как награды, за всю мою
ревность о тебе, за муки и поругания – их же претерпел во имя твое, – порази меня гневом
своим, отними мой греховодный язык, закрой темнотою глаза мои, чтобы не читали они блудно
словеса твои, иссуши руки мои, чтобы не воздымал я их к тебе в неугодной молитве!
Он замолчал. Вспыхнувшее на минуту лицо его побледнело. Опустив ресницы и руки, он с
верою и трепетом ждал.
Он был великолепен в эту минуту, и не одну сотню душ потряс и увлек бы он, если бы
стоял перед толпою.
Но на него смотрела пара рысьих глазок Паисия, который был застрахован от увлечения.
– Не юродствуй, – крикнул он. – Не для кого. О себе подумай и о семье. Я тебя сгною в
твоей норе, ты у меня света божьего не увидишь. В Сибирь, на каторгу я тебя угоню, коли не
покаешься.
– Над телом вы властны, а над Душою владыка один Бог, – сказал Лукьян. – Делай что
можешь худшее. Кровью мучеников плодилась церковь, когда была воистину Христовою. Будет
плодиться и теперь, вернувшись к Христу.
Паисий закусил свои тонкие губы от бешенства. Ему захотелось броситься и топтать
ногами этого дерзкого упрямца, презиравшего и его и его громы. Но он сдержал себя.
Оставалось последнее средство, и он хотел испытать его прежде, чем признать себя
побежденным.
Он выпил стакан воды и, взяв в руку перо, написал несколько строк на большом листе
бумаги.
Лукьян машинально следил за его пером, выводившим крупным четким почерком строку за
строкой. При своей старческой дальнозоркости он разобрал заглавную строку, где стояло: "Я,
нижеподписавшийся, Лукьян Петров, сим объявляю…"