Штундист Павел Руденко
Шрифт:
К Лукьяну вошло двое сторожей: один, надзиравший за его коридором, другого Лукьян еще
не видел. Это был высокий жилистый старик с ястребиными глазами и тонкими бледными
губами, сжатыми в жесткую прямую линию. Его звали Арефьевым. Он был специальный сторож
над "строптивым" отделением.
– Этот, что ли? – спросил он товарища, указывая пальцем на невзрачную фигуру Лукьяна.
– Этот самый, – отвечал сторож. Арефьев сделал презрительный звук носом.
Он любил настоящих
вида старикашка, – какой из него может быть строптивый?
– Ну ты, архангел, собирайся, – приказал он.
Лукьян был готов в одну минуту. Его новый командир повел его по узким, длинным
проходам. Сделав несколько поворотов, они спустились в нижний этаж.
– Деньги при тебе есть? – спросил Арефьев без обиняков.
– Нет. Что было в мошне – отобрали.
– Эх ты, простофиля, – не знаешь, что ли, что припрятать можно. Ну а родные аль знакомые
такие, чтоб помочь тебе согласны, есть?
– Да, есть, – отвечал Лукьян, вспомнив с умилением о прощании с братией.
– Хочешь, чтобы я тебя в лучшую клетку посадил? У меня ведь разные.
– Спасибо, добрый человек, – отвечал Лукьян.
– А что дашь? Пять рублей с тебя за простоту твою, так и быть, возьму. Идет?
Лукьян покачал головою.
– "Не надлежит мзды взимать за доброе дело".
– Так ты вот что? – сказал Арефьев со злой усмешкой. – Ну, ладно же, вот поговори тут на
досуге.
Он отворил большим ключом тяжелую кованую дверь и толкнул его в какую-то темную
смрадную нору. Дверь захлопнулась. Щелкнул железный засов, и Лукьян очутился в
совершенной темноте. Он ощупал стены, холодные, покрытые какой-то мягкой слизью. Пол был
скользкий от нечистот. Воздух был до того удушлив и пропитан зловонием, что с непривычки у
Лукьяна закружилась голова. Но все это было ничто в сравнении с тем, что он увидел несколько
минут спустя. Вверху дверь не совсем плотно прилегала к косяку, и свет узкой полосою
просачивался в эту нору. Когда глаз Лукьяна привык к темноте, этого чуть брезжущего света
было достаточно Лукьяну, чтобы рассмотреть кусочек потолка и один из задних углов своей
страшной клетки. Она буквально кишела насекомыми. То, что он принял за слизь на стенах,
были тысячи серых, мягких, отвратительных мокриц, которые покрывали их, точно тисненые
обои. Но потолок был еще ужаснее: на нем медленно двигались целые стада клопов, которые
налезали друг на друга, цеплялись и висли вниз отвратительными гроздьями, от которых
ежеминутно отпадали куски, шлепаясь об пол, и могли упасть ему на голову, в лицо, за шею.
Лукьян весь задрожал: он не мог выносить насекомых, а тут он отдавался им живьем на
съедение,
голодная гадость зашевелилась. Что-то уже поползло по его телу, облепляло и грызло его. Не
помня себя, Лукьян бросился к двери и стал колотить ее кулаками, требуя смотрителя.
Гробовое молчание было ему ответом.
Утомившись от бесплодных усилий, Лукьян вздумал присесть на пол, выбрав чистое место.
Но новые фаланги паразитов ринулись на него снизу. Он вскочил и, надвинув шапку на уши,
чтобы предохранить по возможности голову, принялся ходить взад и вперед: это было
единственное средство сколько-нибудь защищаться от его жадных врагов.
В полдень Арефьев принес ему кружку воды и кусок черного хлеба – карцерную пищу на
целый день.
– Ну что, хороша квартира? – сказал он, оскаливая зубы.
Лукьян молчал.
– Хочешь переведу в другую? Только теперь уж шалишь: меньше красненькой и не
подступайся.
Лукьян молчал. Если б предложение откупиться от страдания за веру было сделано час
тому назад, в первую минуту нервного отвращения, он по телесной слабости, быть может,
согласился бы. Но эта ужасная минута прошла, нервы притупились, и у него хватило силы
устоять против искушения.
– Дашь? Говори, – сказал Арефьев, смягчаясь.
– Не дам, – сказал Лукьян. – Крест посылается от Бога человекам во спасение. Грех
откупаться от него.
– Вишь ты какой! – сказал Арефьев тоном, можно сказать, приятного удивления. – Ну
ладно же, посмотрим, что дальше запоешь.
Он сунул арестанту его скудную пищу и запер его снова.
Лукьян не мог есть. Он поставил у двери кувшин с водой, прикрыв его хлебом, и снова
принялся ходить взад и вперед по своей клетке.
Часа через два голод стал мучить его. Он нагнулся и протянул руку к хлебу: пальцы его
раздавили что-то мягкое и скользкое. Он с отвращением бросил кусок на землю: серые мокрицы
успели облепить его сплошной массой. Весь этот день он остался голодным.
С наступлением сумерек в клетке наступила абсолютная темнота: держа руку перед
глазами, Лукьян не мог разглядеть собственных пальцев. Ему пришлось ходить, вытянув вперед
руку, чтобы не удариться невзначай о стену. Но потом он приспособился, так что мог ходить
свободно в темноте, поворачиваясь машинально у самой стены. Пробили вечернюю зорю:
Лукьян все ходил. В тюрьме зажглись огни. Вступил ночной караул, а Лукьян все ходил взад и
вперед по своей отвратительной клетке, голодный, усталый, еле передвигая ноги, пока, наконец,