Штундист Павел Руденко
Шрифт:
Дальше он не мог разобрать и не старался, сообразив, что это, должно быть, протокол
допроса, который ему придется подписать.
Окончив работу, Паисий встал из-за стола и сказал примирительным тоном:
– Послушай, Лукьян, ты человек умный и не станешь губить себя попусту. Мы не хотим
тебе зла и веры твоей, какая там она у тебя ни есть, мы насиловать не хотим. Верь себе и
молись, как знаешь. Мы тебя неволить не хотим. Но мы поставлены от Бога и царя блюсти
православие.
Епархия примерная была, и без тебя опять будет примерной. Нам только этого и нужно. Вот,
подпиши эту бумагу, в которой сказано, что ты от проповеди и совращения обещаешь
воздержаться, и присягни вот на этом кресте, и мы отпустим тебя с миром, и ни тебе, ни твоей
семье не будет никакого притеснения.
Одной рукой он подавал Лукьяну крест, другой подсовывал бумагу.
Лукьян отстранил рукою крест и даже не посмотрел на бумагу.
– Лицемер, – сказал он, – так вот твоя ревность о вере! чтобы перед начальством
выслуживаться! Отойди от меня, искуситель. Не соблазнишь ты меня льстивыми обещаниями,
как не соблазнил угрозами.
Лицо Паисия исказилось, глаза позеленели от бешенства. Он поднял над головою крест и с
размаху ударил им плашмя по лицу Лукьяна.
Старик пошатнулся. Кровь выступила у него на лице. Но он устоял на ногах.
– На хорошее дело ты крест с собою носишь, – проговорил он, поднимая руку, чтобы
защититься от нового удара.
Но Паисий его не слушал.
– Арефьев, сторож, кто там! – закричал он.- Сюда! Бери его, тащи его, мерзавца, в карцер.
Пусть он сгниет у тебя там. Он на меня поднял руку.
Арефьев, дремавший в прихожей, быстро вбежал, как собака, которую натравили на зверя,
и, схватив Лукьяна за ворот, вытолкал его за дверь, осыпая его пинками.
Он не выпускал его из рук до самой двери его камеры, и, перед тем как доставать ключ, он
еще раз встряхнул его за ворот на расставание, точно жалея, что приятному развлечению
наступил конец.
Он отворил дверь Лукьяновой клетки, которая во все это время ни разу не проветривалась,
и оттуда повеяло таким удушающим зловонием, что Лукьян с ужасом отшатнулся. Неужели он
прожил целых десять дней в этой клоаке? Ему показалось невозможным прожить там теперь и
часу.
– Не пойду, – вскричал он, упираясь руками в косяк двери. – Сажай меня в такую клетку,
где людей держать можно. Я к смотрителю хочу.
– А вот этого не хочешь ли, вместо смотрителя? – сказал Арефьев, ударив его ключом по
голове.
Лукьян схватил его за руку и неожиданным движением вырвал ключ и отбросил его шагов
на
Арефьев бросился на него с кулаками, стараясь впихнуть его в клетку, но Лукьян боролся,
как человек, которого хотят столкнуть в пропасть, и такова была сила отчаяния, что, несмотря
на его физическую слабость, сторож не мог с ним справиться. Тогда он дал свисток, и к нему
прибежало два других сторожа из соседних коридоров. Они все трое набросились на Лукьяна,
колотя его кулаками, ключами по голове, по шее, по чем попало. В минуту он был опрокинут и
смят, и Арефьев, совершенно остервенясь и не помня себя, стал бить и топтать его ногами.
Товарищи, старались оттащить его, опасаясь, чтобы он как-нибудь не убил своего арестанта и не
подвел их всех под неприятность. Точно освирепевший бульдог, оттянутый за ошейник от своей
жертвы, Арефьев старался освободиться из их рук, чтобы снова дорваться до Лукьяна.
– Эк тебя разобрало, – урезонивал его старший унтер. – Аль забыл про Денисова? Ну
наклади ему в загривок, коли провинился. А зачем же калечить? – продолжал он наставительно.
– Тебе же потом достанется.
Про Арефьева сами сторожа говорили, что он не человек, а зверь. Если б его не покрывало
начальство, ему давно бы следовало гулять по Владимирке за свое кровопийство и
издевательство над своими жертвами, из которых Денисов был самой свежей.
– Пустите, не трону, – сказал Арефьев остепенясь.
Товарищи выпустили его из рук, но все еще недоверчиво следили за ним глазами, боясь,
чтобы им снова не овладело то, что они называли дурью. Но Арефьев возвратился в свое
нормальное состояние.
Лукьян лежал неподвижно и тяжело сопел, точно загнанный конь. Унтер взял его за ворот
полукафтанья и потащил, как мешок, в камеру.
– Ну, запирай поскорей. Нам нужно на свои места, – сказал он Арефьеву.
Тот взялся за скобу тяжелой дубовой двери, окованной вдоль и крест-накрест железными
скобами, и со всего размаха захлопнул ее.
Он не заметил, или сделал вид, что не заметил, что арестант был не вполне втащен в
камеру. Правый его носок зацепился за косяк и неминуемо должен был попасть под удар двери.
Раздирающий крик раздался изнутри камеры. Унтер отворил дверь, чтобы узнать, что
случилось. Лукьян корчился от боли и судорожно дергал правой ногою.
– Что, пальчики прищемило? Сам виноват, что не подобрал, – сказал он рассудительно и
прибавил в виде утешения: – Ничего, до свадьбы заживет. "Такому старику следует, впрочем,
сказать: не до свадьбы, а до могилы", – заметил он про себя, на этот раз совершенно