Штундист Павел Руденко
Шрифт:
здесь, среди нас. Вот они! – Он протянул руку по направлению к штундистам и замер в
величественной позе, любуясь своим ораторским эффектом.
– Сии омраченные нечестивцы, возмнившись и вознесясь невежественным умом, вздумали,
в продерзости своей, отметать церковь, священство, святые иконы и нашу православную веру.
Разберем сие, братья, по статьям.
Он разложил по соломинке учение штундистов и стал разбирать его по статьям, сыпля
текстами и ссылками
образованной частью публики.
Мужики таращили глаза, ничего не понимая. "Вот оно, заклинание-то, и есть", – думали
они.
Но у Паисия были и другие орудия.
Разметав твердыню своих противников и не оставив камня на камне, Паисий разгладил
бороду, потер свои белые руки и уже другим тоном начал:
– Видите, братья, сколь много темноты в учении сих лжеучителей.
Православные чувствовали сами великую темноту в головах и готовы были поверить этому
на слово.
– И что же творят? Иконы святые поругают, на дрова колют, в огонь вметают, горшки
покрывают, святые просфоры на снедь псам выбрасывают!
По церкви пробежал ропот ужаса. Это православные понимали.
– И что же? Мы будем дозволять? Будем терпеть, как ругаются над святыней эти еретики,
богохульники?
Паисий понемногу увлекся и, забыв про благородную половину своих слушателей,
принялся ругать штундистов, сперва по-ученому, называя их и семенем иродовым, и костью, и
плевелами, а потом, перейдя на более простой и понятный слушателям язык, стал ругаться
совершенно попросту, обзывая их аспидами, христопродавцами, мерзавцами, бусурманами и
анафемами. В самый разгар речи глаза Паисия упали на хмурое лицо Валериана и его отца,
которые стояли в передних рядах и были, видимо, возмущены грубостью проповедника.
Паисий смутился и замялся на полуслове. Он очень дорожил мнением благородной
публики. Он, впрочем, скоро оправился и кое-как закруглил фразу. Но заключение проповеди
вышло какое-то слабое. Он раздвоился и, желая угодить и чистой и черной публике своей, не
угодил никому. Только отец Василий был безгранично и одинаково всем доволен. Он не спускал
все время умиленного взгляда с проповедника, чамкал от удовольствия губами и при каждом
тексте или резкой выходке шептал про себя:
– Ловко! Так их, так их, анафем!
– Аминь, – провозгласил наконец Паисий и с легким наклонением головы юркнул в
ризницу.
Затворив за собою дверь, он опустился на кресло и тяжело вздохнул. Он был недоволен
своей проповедью и собою. А теперь, как нарочно, ему приходили в голову мысли
одно другого лучше, пока он сидел тут, бледный не от усталости, а от злости. Такой был случай,
и упустить его! Ему нередко приходилось бывать в таком настроении после своих проповедей:
вихрастый служка знал это хорошо и старался не попадаться ему под руку. Но никогда так не
бесился он, как сегодня.
Паисий не замечал, как минуты бежали за минутами, и не удивлялся, что ни отец Василий,
ни дьячок не приходят в ризницу.
Они оставались в церкви, где в это время совершалось кое-что совершенно непредвиденное.
Когда Паисий скрылся, народ стоял несколько минут в недоумении, расходиться ли, или
нет? Все шли в церковь в ожидании чего-то необыкновенного, и вдруг они услышали
посредственную проповедь – и больше ничего. Все стояли в нерешительности и чего-то ждали.
Галя посмотрела на Павла.
Лицо ее то бледнело, то вспыхивало от какой-то внутренней борьбы. Она волновалась,
точно его чувства передались ей по невидимой электрической проволоке. Ей стало страшно и
тоскливо, точно ей самой предстояло что-то сделать, и она стыдилась, и робела, и не могла.
Павел подвинулся вперед и, сделав над собой невероятное усилие, вскричал:
– Православные, позвольте слово молвить!
Галя так и ахнула. По церкви пробежало волнение. Все глаза устремились на Павла.
– Ах ты анафема, вот что выдумал! Да как у тебя язык повернулся заговорить в храме
Божием? – раздался сердитый окрик отца Василия.
Но в это время к нему подошел Валериан.
– Да отчего бы вам, батюшка, не позволить? – шепнул он. – Ведь вы же его потом в лоск
положить можете. А то скажут люди, что вы побоялись с ним в состязание вступить.
– Что? Чтоб я, иерей, побоялся в препирательство вступить с этим сиволапым? Да я
скорей… – он хотел сказать: морду ему исковеркаю, но вовремя удержался и сказал с
неожиданной для всех сдержанностью: – Ну хорошо,, можешь говорить. Послушаем, чему ты
нас поучать хочешь. Хоть и сдается, что ты как будто молоденек для этого.
Это было умно и просто.
Отец Василий не мог бы ругательствами так испортить для Павла его аудиторию. Павел это
почувствовал, и волнение его настолько усилилось, что несколько секунд он не мог выговорить
ни слова. Крупные капли пота выступили у него на лице. На него жалко было смотреть.
– Чего боишься? – шепнула ему Ульяна. – Бог внушит тебе, что говорить.
Павел встрепенулся.