Скандинавский детектив. Сборник
Шрифт:
Биргит хлопотала вокруг, стараясь предупредить малейшее мое желание. Сначала она налила большой стакан апельсинового сока. Пока я одевался, сварила кофе. Одновременно она надавала множество полезных советов, что говорить мужу, у которого убили жену. Недаром Биргит была дочерью пастора — в то утро она была неподражаема.
Когда я подошел к дому Хофштедтеров, все полезные советы вмиг испарились. В голове было совершенно пусто. Чтобы хоть как-то начать, я нажал кнопку звонка. Герман тотчас открыл. Похоже, он не спал всю ночь. Глаза были красные и мутные, лицо казалось серым. Он был небрит и без пиджака. Несвежая рубашка не застегнута. Галстук почти развязался, и его концы торчали в разные стороны. Возможно, я пожелал ему доброго утра или сказал что-нибудь столь же бессмысленное. Герман не реагировал. Он не спросил, что мне нужно, а просто повернулся и пошел в гостиную. Но это не означало, что он не хочет меня впускать. Я поплелся за ним, и, судя по всему, ничего другого он не ожидал.
В просторной и светлой гостиной мебель тоже была светлая и обита материей, которая в любой другой день казалась бы веселой и радостной. Но сегодня все навевало грусть. Возможно, потому, что шторы были спущены, а может, оттого, что в комнате плавали клубы табачного дыма.
Герман сел в кресло возле стола. Пепельницу доверху наполняли окурки. Рядом стояла бутылка голландского джина и пустой стакан. Бутылка была темная, и я не мог судить, сколько из нее уже выпито. Оставалось надеяться, что меня он угощать не станет. К счастью, надежды мои оправдались.
Я встал у окна, повернувшись к Герману спиной. Сквозь тонкие шторы все хорошо было видно. Комната выходила окнами во двор, обрамленный стриженой живой изгородью. По другую сторону виднелся такой же двор соседнего дома. На снегу возились двое малышей, один лупил другого игрушечной лопаткой. Неподалеку от них пожилая женщина развешивала белье. От удушливого дыма турецких сигарет, которые курил Герман, у меня вдруг возникло желание разбить окно.
— Мне так хотелось завести детей, — неожиданно сказал Герман. — Тогда все было бы иначе. А теперь, наверное, уже поздно.
— Да, — кивнул я, — теперь поздно.
Он ничего не сказал и не двинулся с места.
— Марта умерла, — сказал я.
Женщина, которая развешивала белье, забрала пластиковый таз и пошла к дому. Малыши начали бросать в нее снежки.
— Марта умерла,— повторил я.
— Понимаю, — ответил Герман.
Дети стали бросать снежки друг в друга. Герман шумно вздохнул. Это было похоже на всхлип.
— Вечером она всегда приходила домой,— наконец выдавил Герман.— Всегда. И я сразу понял, с ней что-то случилось.
— Да, случилось. Вчера вечером ее задушили в «Каролине».
— В «Каролине», — машинально повторил Герман.
— В мужском туалете, — уточнил я и тотчас пожалел о своих словах.
— Гады… Какие гады…
Это прозвучало почти как стон. Он произносил проклятия тонким срывающимся голосом, но очень тихо, будто размышляя про себя, что произошло. Я повернулся к нему. Герман уперся локтями в колени и сжал ладонями виски.
— Я ужасно огорчен, — сказал я. — Поверь, Герман, это не пустые слова.
Я вышел на кухню и сварил ему кофе. Когда я вернулся, он сидел все в той же позе. Мне удалось заставить его выпить две чашки. Потом он встал и прошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Теперь он встал у окна. Одну руку он держал в кармане брюк, а другой беспрестанно отбрасывал со лба волосы, которые снова падали.
— Сейчас придет Харалд, — сказал я. — Он должен задать тебе несколько вопросов… — Я замялся. — Ты в состоянии с ним поговорить?
— А какая теперь разница? Пусть приходит…
Потом мы долго молчали. На стене висели две картины. Одна была написана в барочном стиле и изображала резвящуюся юную пару в райских кущах. Возможно, это были Дафнис и Хлоя. Не будь картина подлинным произведением искусства, ее можно было причислить к порнографии. Но Эллен Бринкман все равно осудила бы ее, не делая никаких скидок на искусство. Другая картина была написана в старой реалистической манере и изображала бескрайнюю ледяную пустыню. Где-то далеко на заднем плане навстречу ветру тяжело шагали два путника…
В дверь позвонили. Герман обернулся. Я остановил его взглядом и пошел открывать. Как и следовало ожидать, это был Харалд, но не один, а с Вальгравом. Я провел их в гостиную. Коротко и официально Харалд выразил свои соболезнования. Герман поблагодарил. Вальграв сел на стул и приготовился вести протокол. Исподлобья он косился на Дафниса и Хлою.
— Я пойду,— сказал я.
— Нет, останься, — сказал Герман. — Я хочу, чтобы ты остался.
Я посмотрел на Харалда. Тот согласно кивнул. Я снова сел в кресло и закурил. Харалд извинился — пожалуй, слишком витиевато — за то, что, несмотря на весьма прискорбные обстоятельства, он вынужден задать несколько вопросов. Герман ничего не ответил.
— Фру Хофштедтер ушла вчера после следственного эксперимента из «Альмы» примерно в двадцать часов, — начал Харалд. — Вы ее провожали?
— Мы расстались возле университета, у южного входа,— ответил Герман. — С тех пор я больше ее не видел.
На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.
— Больше не видел, — повторил Герман.
— Куда пошла фру Хофштедтер? — спросил Харалд.
— На филфак. Во всяком случае, так она сказала.
— У вас были основания подозревать, что она пошла не туда?
— Откуда я знаю, куда она пошла на самом деле?
— Могла она назначить кому-то свидание?
— Не знаю.
— У вас не было на этот счет каких-то подозрений?
Герман долго молча смотрел в окно, потом выдавил:
— Да, подозрения у меня были.
— С кем, по-вашему, у нее могло быть свидание?
— Я ничего не знаю наверняка. Она не рассказывала мне про своих поклонников. Мне казалось, что Хилдинг Улин — уже пройденный этап, но ведь чем черт не шутит! Иногда я был почти убежден, что это Эрик Бергрен. А иногда подозревал Эрнста. И даже Рамселиуса. — Он рассмеялся беззвучным презрительным смехом. — И почти всех филологов без исключения! И Гренберга, и Ларсона…