См. статью «Любовь»
Шрифт:
Фрид: Да, беззастенчиво хватал самые интимные предметы нашего туалета. Ей-богу не понимаю, почему именно мне должен был достаться такой ребенок!
…издавал, исключительно от переполнявшей его неуемной радости, бессмысленные вопли и получал дополнительное удовольствие от самих этих воплей. И при этом ни на секунду не прекращал задавать вопросы: почему, почему, почему, отчего и что это? — о самых обыкновенных вещах, — и такие мудреные, что не знаешь, как и ответить, хотя, правду сказать, он и не дожидался ответов. И действительно, можно с уверенностью утверждать, что сам процесс произнесения слов с особой вопросительной интонацией волновал и радовал его. Как будто он был зажат в некой пружине в виде вопросительного знака, ужасно стеснявшей и мучившей его, ежесекундно сжимавшейся в стремлении освободиться от него и вынуждавшей спрашивать, спрашивать, спрашивать, чтобы хоть ненадолго избавиться от невыносимого напряжения. Подобными мощными графически
Отто: Бедный Фрид! Поначалу он еще пытался добросовестно и подробно отвечать на каждый вопрос Казика и порой даже обращался к помощи своих пухлых словарей и энциклопедий, чтобы, не дай Бог, не ввести ребенка в заблуждение неверным или недостаточно точным ответом.
Паула: Ведь именно из-за этого я всегда боялась раскрыть рот и о чем-либо спросить его, даже о каком-нибудь пустяке, потому что он тут же начинал рыться в своих фолиантах и читать мне целую лекцию на затронутую тему.
Доктор тихо негодовал по поводу поверхностности и непоследовательности интересов ребенка, но потом несколько успокоился, взял себя в руки и начал удивляться столь странному ходу его мысли, потому что вопросы Казика выглядели в его глазах как судорожные сжатия некоего примитивного одноклеточного существа, которое ему довелось наблюдать под микроскопом в период своей учебы в университете, хотя в каждом сжатии заключался полный цикл существования: завершение одного биения жизни и устремление к следующему.
Господин Маркус: Вы должны признать, дорогой мой Фрид, что вопросы всегда были интересными, свидетельствующими о развитом воображении, богатой фантазии и неиссякаемой надежде на очередное волшебное открытие, и в любом случае гораздо более разумными и содержательными, чем ответы, которые вы могли предложить ребенку…
Постепенно доктора охватила привычная тоска и меланхолия, поскольку он почувствовал, насколько этот ребенок чужд ему и насколько нелепы надежды на сближение и понимание (см. статью чуждость).
Фрид: Но это продолжалось очень недолго. Правда. Я тотчас справился с этим и прекратил думать о себе — сосредоточил все свои усилия только на том, чтобы ему было хорошо, как и положено в отношениях между родителями и детьми. Обычными родителями и обычными детьми. (См. статью детство, радости детства).
— детство, детские болезни
В течение всей ночи — в придачу к прочим неприятным физиологическим явлениям, характерным для его организма, — Казика трепала болезненная лихорадка. Он то метался в жару, то обливался холодным потом и тихонечко скулил, как бездомный щеночек. Сердце Фрида сжималось от жалости. Врач догадывался, что таким образом, в ускоренном порядке, Казик переживает одну за другой все детские болезни, что именно тут начинается его продвижение между двумя шеренгами неумолимых истязателей, прогоняющих несчастного сквозь строй жизни (см. статью биография). На глазах Фрида на бедном слабеньком тельце возникали и исчезали арабески ветрянки и крошечные земляничные поляны краснухи, обрисовывалась корявая лунная поверхность кори, и так одолевали его все болезни подряд, ни одна не осталась позабытой и пропущенной. Фрид со страхом целовал маленький, внезапно повлажневший лобик, поил Казика с ложечки молоком и чаем, просиживал ночи напролет возле его постели, и хотя эти ночи длились не более мгновения, но у тревоги собственная протяженность времени, и бесконечные страдания ребенка, даже более, чем его радость и смех, позволили Фриду почувствовать, до чего же он привязан к Казику и любит его.
— детство, радости детства
Даже когда Казик становился невыносим (см. статью детство), старый доктор тем не менее старался угодить ему и любым способом подсластить и украсить его жизнь. Изо всех сил пытался припомнить, что может доставить шалуну удовольствие, то есть что доставляло удовольствие ему самому, когда он был ребенком. Главное, что ему представлялось необходимым оживить в памяти, это приятные минуты, проведенные с отцом, который в первые годы жизни Фрида еще не был столь строг с ним и не считал своим долгом лишь готовить его к будущей жизни, последовательно лишая всякой радости в настоящем, то есть в самой этой жизни. Именно поэтому в двадцать два тринадцать, когда Казику было три года и три месяца, Фрид взбил у себя на щеках кисточкой мыльную пену и скоренько побрился — только ради того, чтобы позволить Казику потереться о свою гладкую распаренную кожу и вдохнуть приятный запах. Но и этого показалось ему недостаточно: он выключил свет во всех комнатах и рассыпал по полу несколько мелких монет.
Фрид: Это, конечно, выглядело немного глупо, стыдно даже признаваться, но тому была определенная причина: мой отец возвращался обычно с работы поздно вечером, когда я уже лежал в своей кроватке, и, укладываясь спать, постоянно умудрялся таким образом снять брюки, что из карманов выскальзывало несколько серебряных монеток, которые со звоном раскатывались по полу, и я всегда с замиранием сердца ждал этого звука.
Господин Маркус: Да, наш уважаемый Фрид, можно сказать, не щадил своего живота, пытаясь развеселить и порадовать бедного мальчика. Не раз я наблюдал, как он, забыв обо всех досаждавших ему болячках и недомоганиях, с нежностью боролся на ковре со своим маленьким кусачим львеночком, осторожно заводил его маленькую лапку назад и требовал, чтобы тот продекламировал текст традиционной семейной капитуляции…
Фрид: «Ныне я провозглашаю этим полную и безусловную капитуляцию перед моим отцом и господином, личным врачом герцога…»
…а потом ставил его крошечные ножонки на свои громадные мосластые ноги и вышагивал с ним по всей комнате, напевая…
Фрид: Спи, мой мальчик, засыпай, глазки ясные смыкай…
…а когда Казик принимался смеяться своим серебристым рассыпчатым смехом, Фрид, может быть впервые в жизни, чувствовал, что он сделался настоящим доктором Айболитом.
— творчество, произведение, 1) создание чего-то принципиально нового; 2) творение, итог работы мастера, художника.
В разгар отчаянных пререканий между Вассерманом и Найгелем (см. статью западня), когда немец требовал от сочинителя изменить свое произведение так, чтобы в нем не осталось никакого антигерманского душка, никаких высказываний и намеков, порочащих Третий рейх и обожаемого фюрера, Вассерман признался редакции, что на протяжении почти всего этого периода, то есть большинства стадий создания повести, он и сам не вполне отдавал себе отчет в том, какие опасные подводные камни разбросаны на страницах его рассказа. Он клялся, что долгое время вообще не имел представления, для чего Сыны сердца собрались на этот раз вместе и с кем они собираются воевать. Чувствовал только, по его собственному признанию, что обязан «швырнуть душу свою на алтарь борьбы, отдаться этому целиком и не щадить живота своего» (ох уж эта патетика дедушки Аншела!), чтобы удалось ему наконец «вспомнить и возродить весь этот рассказ, который по природе своей всегда забывается».
Вассерман:
— Ай, Шлеймеле, ведь и до сих пор не ведаю я, каков будет его конец, но теперь есть во мне искра, знаешь, наподобие укола, ожог такой, особое томление и вожделение, которые знают и провидят все прежде, чем сам я могу ощутить. Эта искра скачет во мне от буквы к букве, от слова к слову и зажигает весь рассказ, как свечи в ханукальном светильнике… А ведь прежде не знал истиной мудрости писательства, в самом деле так: потому что искры этой не было во мне… И вожделение сочинительства таилось от меня. А теперь — гляди-ка! — драгоценный свет! Теперь знаю, что даже такой шлимазл, как я, ничего не сделавший в своей жизни и ничем грандиозным не поразивший человечества, не герцог и не наместник, не великий стратег и не Дон Жуан даже — за милыми девушками не ухаживал и соблазнять не пытался, — сердца глаголом не жег, срама мира не раскапывал и не вынюхивал, вообще, простой такой еврей, но все-таки и во мне нашлась капелька сдобного теста, достаточная для того, чтобы испечь что-нибудь вроде баранки, которой Найгель, не приведи Господь, беспременно подавится. «Берегись, Найгель! — сказал я ему в сердце своем. — Берегись! Писатель я, Найгель!»
И через некоторое время после этого, когда Найгель принялся утверждать, что Вассерман «разрушает повествование», и кричал ему в лицо: «Я не понимаю, почему ты не можешь писать, как человек? Почему не думаешь хоть немного о своем читателе?» — отвечал ему сочинитель, и легкий румянец выступил на его изможденном лице:
— Я… Для души своей веду я этот рассказ!.. Ведь это тот важный урок, который постиг я здесь, герр Найгель, во все дни жизни моей не удостоился раскусить эту мудрость, а теперь понимаю, что нет у тебя иного пути, если действительно хочешь создать произведение, настоящее произведение то есть. Такие вот дела: только для души своей!..