См. статью «Любовь»
Шрифт:
Фрид: Ну, и ты, разумеется, выбрал из них одного особо удачного!
Отто (радостно): Совершенно верно! А, ты смеешься!.. Послушай, что я скажу, Фрид: сам по себе он, конечно, не так уж… Но не исключено, что трое таких, как он, десять таких, как он, найдут способ и хоть что-то спасут. Сумеют, возможно, что-то изменить.
Фрид спросил, что же такое замечательное способен сделать этот Зайдман, и сердобольный Отто с гордостью заядлого рыбака, поймавшего на удочку редкостную рыбу, сообщил, что Зайдман — известный ученый, биограф, освоивший искусство просачиваться сквозь оболочки душ, дабы постичь людей изнутри.
Фрид: Может, у него есть и еще что-нибудь? Какое-нибудь средство против немцев?
Отто: Так это и есть против немцев. Как вы не понимаете?
Фрид подумал про себя с печальной усмешкой: «Это у него называется „нужно быть реалистами“, а?»
Кстати, именно в этот момент Найгель потребовал от Вассермана прекратить антигерманскую пропаганду и вернуться к повествованию. В тот вечер Найгель собирался в краткосрочный отпуск (см. статью отпуск) в кругу семьи в Мюнхене, нервничал и непрерывно поторапливал Вассермана с продолжением истории Казика, но Вассерман заартачился и предложил поведать немцу о новой волнующей встрече всех членов команды и их дальнейших планах. В этом, разумеется, не было никакой необходимости, если не считать упрямого желания сочинителя подразнить и разозлить немца. И когда Найгель все еще достаточно сдержанно и вежливо попросил его воздержаться от провокаций и вернуться к рассказу, Вассерман заявил:
— Погоди, герр Найгель, не пори горячку, — и обещал, что, если Найгель не будет мешать ему, а позволит спокойно и вдумчиво прясть нить сюжета, очень скоро дело дойдет и до Казика.
Найгель с досадой глянул на часы, однако согласился, мрачно кивнув головой. Вассерман поблагодарил его и сообщил, что в комнате, где собрались трое: Фрид, Паула и Отто, — воцарилось долгое молчание. Может быть, они молчали, потому что впервые поняли, до чего же вся жизнь теперь, даже их личная жизнь, пропитана миазмами войны, как ее ледяное прикосновение уничтожило, лишило всякой интимности тонкую паутинку близости, которая на протяжении стольких лет неощутимо плелась между ними. Война сделала их чужими, бесчувственными, безразличными.
Вассерман:
— Ведь каждой клеточкой моей кожи ощутил я это, когда Сара, душа моя, пришивала желтый лоскут на праздничное платьице нашей Тирцеле… А, уж как терзала девочка душу мою своим плачем! Всю подушку обмочила слезами… Понимаешь ты, герр Найгель: лоскут безобразил, уродовал ее прекрасное платьице…
Найгель:
— Вассерман! Терпение мое вот-вот лопнет. Через полчаса прибудет шофер, чтобы забрать меня на станцию, а ты умышленно тянешь время и несешь тут какую-то чушь. Мне кажется, ты просто пытаешься увильнуть от того, чтобы сообщить мне историю Казика. (См. статью западня.)
Вассерман, который в то время еще не догадывался, чем это история Казика так важна коменданту и для чего вообще ему потребовалось интересоваться судьбой удивительного подкидыша, этого Мальчика-с-пальчика, почему он настаивает на этом с такой пылкостью, — да, ни о чем таком не догадывался, а все-таки облился потом от страха. Однако одно он понял прекрасно: эту горячность Найгеля следует расценивать как добрый знак и ни в коем случае нельзя ему, Вассерману, теперь сдаваться.
А посему послушный его воле Отто прошептал:
— Ноев ковчег…
То есть не то чтобы внятно прошептал, а с явным нежеланием, как бы через силу решился намекнуть на что-то такое, приоткрыть краешек своей тайны — лишь бы оставили его в покое и позволили сохранить более важную ее часть. Найгель в полнейшем недоумении и мрачном бессильном бешенстве взирал на Вассермана. Фрид и Паула в растерянности смотрели на Отто. Отто объяснил им:
— Ну, это как в Ветхом Завете, только наоборот. Там Ной спасал животных, а здесь животные спасут людей. Понимаете? Это достаточно просто, верно?
Найгель:
— Что — что просто?!
Отто: Мы заново соберем тут всю нашу былую команду и присоединим еще несколько новых. Ведь на этот раз нам понадобится много бойцов. Это будет нелегко. Понятно, что нелегко. И после того, как мы победим — переживем этот потоп, — можно будет вернуться к нормальной человеческой жизни, верно?
Фрид и Паула взглянули на него и почувствовали, как их сердца тоскливо сжимаются в груди. В глазах Отто застыла бескрайняя синева. Фрид встал, бледный и усталый, и направился к окну. Получилось так, что он совершенно нечаянно выглянул наружу в точности в нужное мгновение, чтобы его взорам предстало некое мифическое животное, передняя часть которого представляла собой густобородую овцу, а задняя — хм… Задняя походила на слегка искаженную человеческую фигуру от пояса и ниже (см. статью Мунин). Таинственное создание с трудом пересекало садовую дорожку, издавая при этом на два голоса блеянье и тяжкие отвратительные стоны. В отчаянии, с ощущением, что весь мир сошел с ума и рухнул именно на его плечи, Фрид выскочил из павильона и бросился вдогонку за неизвестным науке животным. И только теперь, на бегу, раскусил намеренья Отто. И еще более опечалился. У старого доктора не было сомнений в том, что эпоха дружеских розыгрышей и детских сказок канула в вечность и персонажи, порожденные лукавым человеческим воображением, навсегда исчезли из этого мира.
— роды, процесс появления на свет нового живого существа. Рождение мнимого младенца Паулы.
Отто вспоминал эти роды, в то время как Паула уже находилась в его доме, а Казик, Фрид и мастера искусств (см. статью деятели искусств) только направлялись к нему (см. статью сомнамбулизм, хождение во сне). Среди ночи Отто проснулся и, лежа в постели, принялся размышлять о младенце, которого несколько часов назад передал Фриду. Тут он вспомнил тягостную ночь, когда они с Фридом повели Паулу рожать в больницу, служившую в те дни также и военным госпиталем. Все втроем они поднялись в отделение доктора Вроцлава.
Отто: Там находились обыкновенные польские роженицы, а рядом лежали немцы, раненные во всяких «боевых операциях», то есть в стычках с еврейскими повстанцами гетто, и мне показалось странным, что и те и другие — и роженицы, и солдаты — совершенно одинаково кричат от боли. Каждые несколько минут кто-то рождался и кто-то умирал, словно в каком-то безумном, фантасмагорическом соревновании покидающих этот мир и прибывающих в него, ей-богу так, и Фрид, разумеется, пошел с нами, да, пошел, несмотря на то что его разрешение распространялось только на территорию зоосада и его запросто могли схватить и расстрелять за незаконное пребывание в городе, но он наплевал на это и пошел, мы стояли рядом и смотрели на нашу Паулинку, красавицу нашу, которая с бледным как мел и покрытым потом лицом лежала на белой больничной кровати и улыбалась счастливой улыбкой.
Потом врачи отослали обоих мужчин прочь, и после трех часов напряженного ожидания доктор Ворцлав вновь позволил им зайти в палату, чтобы в последний раз взглянуть на Паулу, а сам удалился с разгневанным видом — поскольку видел в них обоих виновников ее смерти. Фрид шагнул в палату первым и сделал нечто такое, от чего у Отто кровь застыла в жилах — он никогда не поверил бы, что человек способен на такой поступок: Фрид осторожно подсунул руки под сверкающую белизной простыню и под мертвое тело и с невероятной нежностью (но и профессиональной ловкостью) принял роды. Невозмутимо извлек из Паулы мнимого ребенка и положил его на ее недвижную холодеющую грудь. И без того чувствительный Отто с трудом удержался, чтобы не грохнуться в обморок, и зарыдал. На одно мгновение различил он сквозь слезы зародыш крика, немого вопля о том, что вытворяет жизнь с мечтателями, и увидел также…