См. статью «Любовь»

Гроссман Давид

Отто: Увидел, как лоб Фрида мгновенно прорезала глубокая морщина, как будто горе одним ударом раскололо его череп на части.

А следующим утром, после того как Паулу похоронили на участке, отведенном в зоопарке под захоронения — позади птичьих вольеров, — Отто впервые наблюдал, как доктор прокапывает острым носком своего ботинка черту на песке…

Отто: Вот она, эта черта.

Тогда Отто понял, что кто-то решил пометить Фрида этой внезапной морщиной, подобной шраму от топора, чтобы потом, когда будет нуждаться в нем, смог распознать. Отто прочитал жребий Фрида, выбитый где-то там внутри его головы, и поэтому окружил такой заботой и всеми силами старался пробудить к жизни, чтобы со временем, когда придет срок, Фрид оказался способным объявить противнику открытую войну. Ответить

ударом на удар. Что касается Фрида, то он даже не заметил новой морщины на своем лице: в зоосаде не было ни одного зеркала, если не считать серии зеркал в конструкции, названной Прометеем (см. статью Прометей), одно приближение к которой уже грозило смертельной опасностью.

(См. статью справедливость.)

— Мунин, Едидия

Согласно Вассерману, это…

— Это человек, великие томления которого не ведомы были дотоле ни одному живому существу… Автор пышных цветущих фантазий, в полете своем подобных шестикрылым ангелам… Духам света… Рыцарь семени, которое не проливается на землю, мастер тайных высокохудожественных поллюций, развратник, архипотаскун, годами не прикасавшийся к женщине, Казанова пустых мечтаний, Дон Жуан великолепных бесплотных химер…

По его собственному утверждению (на мой взгляд, достаточно сомнительному), Мунин происходил из семьи межерических хасидов в Перемышле.

— Я — благородное вино, перебродившее в уксус, — представился он Отто во время их первой, весьма памятной встречи возле ворот тюрьмы Павяк.

С ранней юности, а точнее, с детских лет легко возбудимый потомок славного рода не мог совладать со своими бурными страстями («Сатана собственной персоной плясал в моей сковородке») и после неудачной, с его точки зрения, женитьбы бежал в Варшаву, где с азартом принимался за тысячу и одно туманное и рискованное дело, но, как нетрудно догадаться, потерпел фиаско во всех без исключения своих начинаниях. Одновременно все свободное время и все силы он посвящал единственному воистину возлюбленному им занятию, которое только Отто, в своем безграничном благородстве, мог наградить высоким званием искусства (см. статью искусство). Когда они встретились, то есть когда Мунин уже поднялся с земли и привел себя в относительный порядок, Отто увидел перед собой пожилого человека, худого, высокого, сгорбленного, облаченного в широкое замызганное пальто. На носу у изгнанника оказались непонятно каким образом уцелевшие солнечные очки поверх обычных. Обе пары были связаны между собой желтой резинкой. Маленькие, как бы щеголеватые усики тоже были желтыми, но в придачу и отвратительно грязными. От всей его фигуры исходил сильнейший запах, подобный запаху рожкового дерева. Вышвырнутый с тюремного двора энергичным пинком, он не по годам резво поднялся на ноги и со стоическим спокойствием попросил у Отто сигаретку. Сигарет Отто не держал, поскольку сам не курил, но предложил пострадавшему последовать за ним, пообещав купить где-нибудь одну. По дороге Отто впервые обратил внимание на странную походку Мунина: колени старика безостановочно вихлялись из стороны в сторону, а бедра при каждом шаге поочередно загребали внутрь, словно лопатки, взбивающие в ведерке мороженое…

Господин Маркус: Правильнее будет сказать — словно лопасти машинки, взбивающей яйца.

Отто: Совершенно верно. Именно так. При этом он беспрерывно бормотал себе под нос какие-то изречения, отрывисто похохатывал и то и дело ощупывал свое тело руками. Я не знал, как заговорить с ним, и подумал: «Вот еще один несчастный сумасшедший». Но с самого начала мне было ясно, что мы подружимся. Под конец я осмелился поинтересоваться, уж не работает ли он там, в тюрьме Павяк?

Господин Маркус: Отто и его бесподобная деликатность!

Едидия Мунин остановился, пораженный таким предположением,

и, брызгая слюной, разразился безобразным смехом. Потом ткнул своим острым пальцем в грудь Отто и воскликнул…

Мунин: Я — Едидия Мунин, умножу семя твое, как песок морской! Что вы, ваша честь, — какая работа! Преступления против нравственности. — Гордо поддернул штаны едва ли не до самой шеи и сообщил таинственным голосом, словно открывал заветную тайну: — Тысяча сто двадцать шесть до вчерашнего вечера, когда меня арестовали. Меня всегда вечером арестовывают, а утром отпускают.

Отто: Я не понял, о чем он говорит, но у меня было такое ощущение, что лучше не спрашивать.

На улице Новолипки они купили у какого-то парня две набитые махоркой цигарки, нашли свободную скамейку и сели.

Отто: Улица кишела людьми. Множество стариков, мужчин, женщин и даже детей двигались во всех направлениях, но при этом было поразительно тихо. Если бы вы захотели позвать своего приятеля, показавшегося в конце улицы, достаточно было шепотом произнести его имя. Мой новый знакомый жадно затягивался, но, когда от сигаретки осталась половина, затушил ее, надавив на огонек двумя пальцами, и оставил висеть прилипшей к верхней губе. Только тогда я позволил себе наконец заговорить с ним и был весьма рад, что он тотчас проявил ко мне доверие и не испугался меня.

Вассерман:

— По правде говоря, герр Найгель, нужно заметить, что господин Мунин был как раз весьма подозрителен и осторожен, поскольку в те дни небывало умножились среди нас доносители и провокаторы, про коих справедливо сказано: от чьих милостей кормятся, на тех и клевещут. Но едва Отто начал беседовать с Муниным, тотчас отказался еврей от всех подозрений, и обычных для него умничаний и хитростей, и от всей своей грубости, ведь, как он сам признался…

Мунин: Ведь пока не встретил я Отто, ни разу не отважился беседовать столь откровенно с посторонним человеком о моих… Об этих моих искусствах. Ладно, кто вообще, кроме Отто, понял, что это искусство? И правда, целая река слов хлынула из меня там на лавочке на Новолипках — потоп, наводнение! Это даже немного напугало меня, как будто имеется, не дай Бог, у этого маленького поляка волшебная власть над моей душой — неодолимая сила притяжения, ой-ой-ой!..

Отто: А ведь я тотчас влюбился в тебя! Как я был счастлив, что встретил тебя там в это утро!

Господин Маркус: Вы видите? Просить Отто описать кого-то — заведомо пропащее дело. Все равно что попросить фонарь сообщить вам, что он видит. Он, конечно, скажет: «Все залито светом».

При той же первой встрече Мунин показал Отто карту, которую хранил в кармане в коричневом рассыпающемся от ветхости конверте. Карта была главной тайной и главным сокровищем Мунина, и он представил ее Отто со священным трепетом. На ней было изображено еврейское гетто Варшавы, покрытое странными значками, сотнями крохотных звезд Давида, разбросанных в беспорядке по разным кварталам. Отто предположил, что это уникальная секретная карта тайных еврейских складов оружия на территории гетто.

Мунин не прекращал говорить ни на минуту, и Отто зачарованно глядел на его потухшую сигарету, которая жила собственной жизнью, прилепившись к верхней губе. Вдруг еврей замолчал, подозрительно и почти не меняя положения головы огляделся по сторонам и прошептал Отто на ухо:

— Здесь они все умирают…

И тут же отстранился, отодвинулся на самый краешек скамейки и решительно захлопнул рот. Следует отметить, что Отто тотчас догадался, что Мунин имеет в виду не только евреев, заключенных в гетто. Просидев так несколько минут, Мунин снова осторожно приблизился к терпеливо дожидавшемуся продолжения Отто и, как настоящий заговорщик, сообщил ему, что он-то знает, как выбраться отсюда.

Мунин: Имеющий глаза да узрит, пане! Сыны пламени вознесутся ввысь, и я выйду отсюда! Да, выйду! Весь мир услышит обо этом. Даже братья Райт не смели мечтать о таком средстве. И братья Монгольфье, которые придумали аэростат, этот удивительный воздушный шар, и даже Дедал и Икар, созданные гением этих злодеев греков, осквернителей нашего Храма! Господин уже не мог не заметить, что я большой знаток во всех этих вопросах. Ни единой книги не выпустил я из рук, не проштудировав тщательно и не усвоив.