См. статью «Любовь»
Шрифт:
— Стихотворение — это флирт, — говорит она и улыбается в темноте, — а роман — это как брак: ты остаешься со своими героями еще долго после того, как пылкая любовь и вожделение улетучились.
Странно, думаю я, что она говорит это. Ей не подходит. Ей нельзя, не положено говорить так! Я — тот, кто говорит в этом доме неприятные вещи. Внезапный страх почему-то охватывает меня.
— Верно, — говорю я тихо, — роман — это как брак: двое любящих делают друг другу больно, потому что кому же еще они могут сделать больно?
Потом мы молчим.
— Иногда, — говорю я ей, — мне хочется бросить все к черту, сложить чемодан и уехать в другое место. Начать все сначала. Без прошлого. Только мы с тобой — двое.
— И Ярив, — напоминает она и добавляет, что отсюда не бегут. Здесь последнее место. Конечный пункт.
— О! — усмехаюсь я. — Это глупая сентенция. Нет такой вещи: последнее место, конечный пункт! Дурацкая фраза. Нельзя столь безоговорочно привязываться к какому-то определенному месту. И к человеку тоже.
— Куда ни пойдешь и куда ни поедешь, — вздыхает она, — все равно не спрячешься. Не обретешь покоя, Момик. Ты боишься не мест, а людей.
Ее голос — такой приятный, такой спокойный, что случилось вдруг с ее голосом?
Она:
— Ты боишься любого человека. Что тебя так пугает в нас, Момик? Что может быть ужаснее того, что мы все уже знаем?
Я:
— Не знаю. У меня нет сил на такие вопросы.
Вот теперь бы как раз и спросить, заперто ли и внизу тоже. Упустил момент. Вообще-то обычно она помнит, что нужно запереть. Последнее дело по дороге в постель, уже после того, как закручивает газовый вентиль. Минуточку: а газ-то она выключила? Я опять говорю о Катастрофе. Не знаю, зачем я вернулся к этому. От любой темы я способен перекинуться на это. Я почтовый голубь Катастрофы. В тысячный раз, голосом, в котором уже нет особого убеждения, я спрашиваю Рут:
— Как, как можно, скажи мне, продолжать жить после того, как мы узнали, на что он способен, твой драгоценный человек?
— Есть люди, которые любят, — произносит она наконец (и наконец-то с некоторым раздражением!). — Есть люди, которые именно из Катастрофы сделали совершенно иные выводы. Прямо противоположные. Ведь то, что случилось там, позволяет двояко смотреть на вещи, верно? Катастрофа в какой-то мере оправдывает наличие двух совершенно разных подходов к жизни, правда? И есть люди, которые любят и милосердны («любят и милосердны» — подумать только, какая изысканность!) и делают добро вне всякой связи с Катастрофой. Без того, чтобы думать о ней день и ночь. Потому что, может, именно она — ошибка? Почему бы не встать на эту точку зрения, Момик?
— Потому что ты сама уже не веришь в это.
— Конечно. Я живу с тобой уже некоторое количество лет, и есть что-то заразительное в твоем мировоззрении. Легче стать такой, как ты, чем остаться такой, как я. Я не люблю себя, когда вдруг начинаю думать, как ты. Я нахожусь в состоянии войны с тобой.
— Ты знаешь, что я прав. И даже если докажешь мне, что есть люди, думающие иначе и живущие с этим в ладу, не сумеешь утешить меня. Я принадлежу к тому неудачному типу людей, которые постоянно умудряются видеть изнанку жизни. А за плотью — скелеты.
— И что же ты видишь там? Ко всем чертям, что ты видишь там такого особенного, недоступного нашим взглядам? Что новое ты можешь рассказать нам, отличное от всего того, что мы уже знаем?! (Глядите, она не на шутку возмущена! В последнее время мне не часто удается вывести ее из терпения.)
— Я не собираюсь ничего обновлять. Я и со старым-то не в состоянии справиться: люди там продолжают убивать друг друга, но только весь процесс демонстрируется в чрезвычайно замедленном темпе и сопровождается ханжеской системой всяческого философствования, хитроумных софизмов, замалчивания, фальшивой щепетильности, поэтому уже не так потрясает. Все убивают всех. Машина уничтожения претерпела некоторые видоизменения, ушла в подполье, но я постоянно слышу стук ее мотора — она работает безостановочно. Я готовлюсь, Рути. Ты ведь знаешь.
— Разумеется. Кой-какие слухи достигли моих ушей, — улыбается она.
— Смейся, смейся. Придет день, и мы все снова пойдем в колоннах. Но я, в отличие от вас, не испытаю шока. Меня не удивят ни боль, ни унижения. И неизбежность расставания тоже не застанет врасплох. Я готов к любым утратам. Нет такой вещи, которую мне будет слишком жалко оставить позади.
— И это я знаю. По чистой случайности. Мой муж — поэт, написавший «Круговорот вещей». О нем много говорили. Ты читал?
— Да, заглянул. Поинтересовался.
— И еще он никогда не позволяет мне сделать ему подарок на день рождения, потому что испытывает отвращение к любым традициям и церемониям и ненавидит все, от чего попахивает привязанностью и постоянством. Да, я знакома с этим человеком.
— Я хочу быть свободным от любых отношений. Они слишком обременяют.
— А люди, Момик?
— Как уже было сказано.
— Даже я и Ярив?
Замолчи наконец, идиот. Обмани ее, скажи, что все прочие люди — да, но она — нет. Ты же знаешь: без нее твоя жизнь теряет всякий смысл. Без ее преступной веры и наивности.
— Даже вы — ты и он. Смотри: я не уверен, что сумею не страдать без вас, но хочу верить, что я достаточно силен для этого. И буду весьма разочарован, если в момент расставания почувствую боль, с которой не смогу справиться.
Рут молчит. Потом произносит ясным голосом:
— Если бы я поверила тебе хоть на полсловечка, я бы немедленно встала и покинула тебя. Но я слышу эти рассуждения уже без малого двадцать лет, с тех самых пор, как мы вообще познакомились. Случались, правда, периоды, когда ты вроде бы капельку взрослел и рассуждал иначе. Я думаю, в тебе говорит страх, мой любимый.