Смерть Кирова
Шрифт:
В смерти Кирова, то есть в убийстве его, заподозрили проникших из-за кордона террористов, и 103 белогвардейца были немедленно расстреляны, без суда и следствия. Потом обвинили тех четырнадцать, включая Николаева, человек, которых вписали в историю как “Ленинградский центр”. Потом в еще больших грехах повинились зиновьевцы вместе с каменевцами, и пошло-поехало. Большевистская власть, следуя российским традиции, никогда не уважала права граждан на жизнь, после же 1 декабря — словно с цепи сорвалась, в лагеря и на расстрелы пошли миллионы людей. Трески выстрелов слились в дробный непрекращающийся звук, которым вторили колеса поездов, отправлявших на Колыму подлых убийц Сергея Мироновича. Медведя и Запорожца приговорили к смехотворным по тем временам срокам, почему так — верхушка НКВД знала, разрешила с почетом, чуть ли не с музыкой проводить покидавших Ленинград в отдельных купе проштрафившихся коллег. Они отбыли — чтобы немного погодя занять руководящие
Большой Террор сопровождался изменением общественной атмосферы: роза ветров стала иной, вихри повеяли с непривычных направлений, осадки выпали не те, что раньше, год назад и в этот же месяц. Климат вскоре изменился. И убийцей Кирова решили считать Сталина, у него якобы были с Кировым какие-то разногласия.
А их не было и не могло быть, разве что по мелочам. И правда, ни в одной партии не бранились так громко и часто, как в большевистской. Одинаково карались и малейшее забегание и малюсенькое отставание, с религиозным рвением исповедовали, предавали анафеме, лишали сана, и визгливое крохоборство — это не война принципов. Сталин, Киров, Ленин, Зиновьев, Троцкий, Бухарин, Рютин и прочие — все были большевиками, насилие они считали единственным способом разрешения конфликтов, и пожелай партия сделать сельское хозяйство России кулацко-фермерским — горожан под конвоем погнали бы в деревни батрачить на богатеев.
Но если какие-либо трения между ними, Сталиным и Кировым, все-таки существовали, причем настолько серьезные, что только уничтожение Кирова эти трения устранило бы, Сталин не мог организовать убийство его по той простой причине, что не было у него людей, способных на такую акцию. Да, ему подчинялся весь аппарат ОГПУ—НКВД, но довериться там было некому. Не государственные мужи составляли руководящее ядро самого ответственного управления и наркомата, не лично преданные Сталину соратники, умеющие хранить тайну, а — талантливые авантюристы, снисходительно взиравшие на шалости подчиненных. А забавы тех дошли до того, что как-то незаметно в недрах военной разведки создалась группа особо доверенных агентов, способных буквально “на все”. Людей для такой изысканной работы, как мгновенно-бесшумное вскрытие сейфа или умыкание сверхохраняемой персоны, было предостаточно; люди эти, отравленные трупным ядом двух войн, питали ядоносную любовь к России, к темным аллеям вокруг полусожженной усадьбы, на которую глянуть бы, упасть лицом в траву, всплакнуть, подняться, получить валюту и — вновь на Запад, ближе к краю могилы. Боевые ребята, чего не отнять; железную когорту из них не сформируешь, но и сбродом не назовешь. Поручать им что-либо серьезное было опасно, потому что верхушка ОГПУ цементировалась личными связями, взаимными поблажками, обоюдной зависимостью. Государственность в СССР еще не устоялась, партия раздиралась склоками, фракциями; для большей части чекистов органы были прибыльной лавкой на людном месте, где они служили, делом, бизнесом, тем более успешным, чем чаще отвлекались от прилавка их нанявшие хозяева, обсчитывать и обворовывать которых сам бог велел. Ну. а если за руку схватят, то пора, если есть время, давать деру.
И, что немаловажно, каждый член Политбюро имел своего, преданного только ему человека среди начальников отделов. С середины 20-х годов Сталину верно служил некий полулегальный орган для расправ с неугодными людьми, ему приписывают уничтожение Фрунзе и Бехтерева, но после бегства за границу Бажанова, секретаря Сталина, после того, как не вернулись из командировок и остались в Европе многознающие спецы ОГПУ, сохранившие связи с московскими друзьями и коллегами, прибегать к помощи этой конторы было опасно. Киров к тому же был членом Политбюро, а с этим органом приходилось считаться, он был островком безопасности в бушующем море партийных и внепартийных расправ. Страх за себя заставлял Сталина поддерживать у членов Политбюро эту иллюзию неприкосновенности; с Вождем еще можно было спорить, нередко бывало, что Сталин оставался в меньшинстве. Инспирированное им убийство Кирова объединило бы противников Генсека, обнаружить им причастность Сталина к выстрелу было бы нетрудно.
1 декабря в Москве судорожно решали, что делать, в Ленинграде же и в тот день, и в последующие дни (и годы) творилось нечто противоестественное, ни в одну из логик не вмещающееся. Люди, и следователи тоже, будто в тумане брели или во тьме, на ощупь узнавая, что за предмет перед ними, и понимая, что делают что-то не то, делают не так, как надо. Произошло какое-то массовое рассогласование действий, все будто спятили. Ни с того ни с сего то ли погибает, то ли умирает не по своей воле оперкомиссар Борисов, обязанный в целости и сохранности довести Кирова от главного подъезда до кабинета. Свидетель смерти или убийства Борисова, шофер грузовика, на котором везли охранника к Сталину на допрос, столько раз за тридцать с лишним лет менял показания, что к концу жизни не знал, что же произошло в грузовике и сам ли он сидел за рулем. Газеты назвали имя убийцы, но продолжались партийные судилища над теми, кто, будучи свидетелем убийства, рассказывал о том, что Киров убит Николаевым. С того рокового выстрела убийство Кирова стало задергиваться пеленой таинственности, загадочности, и хотя простейшее объяснение тому напрашивается само собой (разновеликость фигур убийцы и жертвы), выстрел произвел ошеломляющее впечатление на Ленинград, СССР и весь мир. (Некоторые газеты на Западе вышли с аршинными заголовками: “Начало террористической борьбы с большевиками!”) Во всем винили арестованных зиновьевцев, хотя по донесениям агентуры народ почему-то (в те времена еще ляпали по пьянке всякую несусветицу) придерживался типично обывательского мнения: во всем “виновата баба”. Академик Павлов, больше общавшийся с собаками, чем с людьми, и под русского дурачка работавший, чутко вслушивался в разговоры своих ассистентов, в ругань домработницы и прокомментировал убийство тоже по-обывательски: “Ревность!”
Мир не безмолвствовал, потрясенный очередным убийством, которому сразу придали статус политического, которое долгие годы приписывалось, конечно, Сталину. Троцкий, ненавидевший его, разразился серией статей. (Кирова будущий вождь Интернационала не жаловал, называл его “серым болваном”). Сбежавший в Америку Орлов тоже метал громы и молнии, рисуя фантастические картины сталинских зверств, что, однако, легко объяснимо: Орлов играл сложную партию с ФБР, ему выгодно было списать Кирова на Сталина, он готов был на него возложить и вину за гибель “Титаника”. В следствии по “Ленинградскому центру” Орлов участия не принимал, вообще находился вне СССР, вообще все писал с чужих слов, искажал намеренно, чтобы прослыть неосведомленным. Но вот Люшков, один из следователей по делу Кирова, человек более осведомленный, к японцам перебежавший, — этот Люшков отводил Сталину роль наблюдателя, никакого заговора, твердил перебежчик, не было, Сталин не виноват.
Но тогда, в декабре 1934 года оторопевшая страна клеймила позором убийц оппозиционеров и, озираясь днем в испуге, понимала неотвратимость приближающейся беды, по ночам вздрагивая. Все догадывались, что никакого заговора не было, а следователи точно знали, потому и не удосужились даже грамотно писать все относящиеся к убийству бумаги.
29 декабря завершился процесс над “Ленинградским центром”, любой суд как бы ставит точку в затянувшемся следствии, определяя меру наказания каждому. Приговор вынесен, следователям можно с некоторым облегчением вздохнуть, но происходит эпизод, который умолчанию не подлежит.
В 6 часов 40 минут утра 29 декабря суд оглашает приговор, к расстрелам приступили через час. Первым получил свою пулю Николаев, затем Румянцев, последним шел Ванюша Котолынов. Так решили Агранов и Вышинский, привезший из Москвы вердикт Сталина: всех — расстрелять! Всех — в нарушение общемировой практики, заставляющей судей дифференцировать наказания для вящей беспристрастности Фемиды. Всех — отрезал Сталин по телефону и Ульриху, председателю Военной коллегии Верховного суда СССР, когда тот попросил оказать милость Фемиде. (Полтора года назад, когда судили вредителей на электростанциях, приговаривали осужденных — не без подсказки Сталина — к разным срокам, а одного даже освободили от наказания. Вышинский, тогда прокурор РСФСР, поддерживал на суде государственное обвинение.)
Итак, последним шел Котолынов. И два верных пса большевизма, равно умеющие и клепать липовые дела и разматывать настоящие запутаннейшие преступления (иначе их к этим постам не допустили бы!), — итак, следователь по особо важным делам Агранов (он временно исполнял обязанности Медведя) и заместитель генерального прокурора СССР Вышинский, превосходно знающие, что все признания осужденных словно щипцами выдраны и оба они сотворили еще одну липу, но грандиозную, — они, Агранов и Вышинский, приостанавливают, в некотором смятении, равномерный ход расстрелов и пытливо, сочувственно спрашивают Котолынова: “Вас сейчас расстреляют. Скажите все-таки правду: кто и как организовал убийство Кирова?” На что Ванюша ответил: “Весь этот процесс — чепуха… все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны”.
“Чепуха” — то есть мелочь, ерунда, нечто несущественное. Иными словами, некие преступники остались вне процесса, имена их не произнесены.
Так можно было понять. Так и поняли псы, не доложившие Хозяину о “чепухе”. А Вышинский по неумолимой жестокости Сталина еще и понял: вместе с Кировым ушли в небытие игры в классическую юриспруденцию, объективных доказательств вины находить отныне бессмысленно, единственная подпорка под приговор — признание самих обвиняемых и безотносительно к истинным обстоятельствам уголовного дела. Признания тем более необходимы, что Вышинскому уже было известно из донесений агентурной разведки: Запад, и белогвардейская эмиграция тоже, к вредительству на производствах не причастны, как и к убийству Кирова.