Смерть Кирова
Шрифт:
Как ни многочисленна была прибывшая из Москвы орава следователей, но обойтись без местных и особо проверенных кадров она не могла, и среди допущенных к следствию чекистов оказался Леонид Райхман, в будущем — генерал МГБ, хорошо посидевший в застенках Лубянки, человек, которого отучили болтать и вообще давать показания. Уже в абсолютной безопасности послесталинских и послехрущевских времен он тем не менее под своим именем в печати выступать не решался, измышляя себе псевдонимы. Этот молоденький еще Леня Райхман допрашивал — среди прочих — друга своей комсомольской юности, старого приятеля, от которого у него не было секретов, как, впрочем, и у друга юности от него. А другом комсомольской юности был Ванюша Котолынов. Он-то в прощальном дружеском разговоре и произнес нечто, что никогда не выкладывал репортерам Леонид Райхман. Но сказанное Котолыновым засело в мозгу занозою, которую надо выдернуть, надо! Кому-то все-таки сказать, но кому? Леонид Райхман, женатый на очень известной балерине Большого театра, не мог не обзавестись друзьями из мира искусств, общался и с литераторами. И кое-кому
Так вот: последний допрос друга комсомольской юности, не допрос, скорее, а разговорчики о том о сем, протокол между тем понемногу заполняется трафаретными вопросами и ответами, в последних, разумеется, полное отрицание соучастия Котолынова в убийстве Кирова, затем подписи следователя и обвиняемого, рукопожатие, конвой не вызван, друг провожает друга до двери и задумчиво произносит: “Значит, ни в каком заговоре не участвовал…”
И вдруг Котолынов глянул в глаза его — прямо, честно и насмешливо. “А вот это — не так!..”
Рассказывая некоторым литераторам этот эпизод, Леонид Райхман сокрушенно разводил руками и слезящимися глазами всматривался в собеседника: “Ну, никак до сих пор не пойму, зачем он это сказал!..”
(Тот же Райхман поведал и о разрезе в портфеле Николаева… О нем, разрезе, рассказывал друзьям и А.Н.Гарри, соперник Кольцова по популярности, собкор “Известий”, один из двух журналистов, прибывших в Ленинград на том же поезде, что и Сталин.)
И еще одна странность злосчастного дня этого: пляска часов. Понятно, что некоторые моменты жизни и быта не фиксируются, однако ж гибель главы всего Северо-Запада СССР и события вслед за выстрелом должны отмечаться — с наибольшей точностью, не столько ради истории и потомства, сколько для неминуемого следствия. 16.30 — такое время выстрела указало правительственное сообщение, но здесь-то точность как раз не нужна, минута больше или минута меньше означали бы хронометраж со стороны, — такими округлениями признается невозможность мгновенной фиксации смерти. В медицинском заключении о ней приводится такое время: 16.37. Хотя смерть наступила мгновенно, от страха и отчаяния врачи делали искусственное дыхание до прихода лучшего хирурга страны Джанелидзе. По бытовому и официальному регламенту замещающий Кирова человек обязан был немедленно доложить Сталину о происшедшем. И Чудов доложил, где-то около 17.00. Однако в другом документе звонок его в Москву последовал почти одновременно с появлением в кабинете Кирова хирурга Джанелидзе, который приказал составить акт о смерти, то есть после 17.40 (журнал посещений кабинета Кирова засвидетельствовал это). А к этому времени Медведь уже обязан был доложить Москве о гибели члена Политбюро… И вновь пляшут часы, уже в Москве. Точного времени доклада не знает никто. И того, кто доложил первым (Чудов или Медведь), уверенно не указывают. Зато допрос Мильды Драуле фиксируется с поражающей точностью: 16.45. Поскольку Николаев уверяет следователей, что после часовой отлучки он в Смольный вернулся в 16.30, то убийство произошло действительно в указанное врачами время. но тогда каким образом Мильда оказалась на Литейном через 8 минут после выстрела? Ведь опознали в убийце Николаева почти сразу, то есть чуть позже 16.40. Мильда могла быть в это время в Смольном, сомнений нет. Но как она перенеслась на Литейный — бойкостью пера НКВД, старавшегося продемонстрировать оперативность, порчеными часами в кабинете следователя, полетом фантазии или чудовищным изломом времени? Руки следователя Когана — не дрожали? Почему в протоколе допроса Мильды не отмечено, где она задержана, на основании чего?
И внутренние, биологические часы людей .из окружения Кирова начали отбивать чечетку с подскоками. Медведь уверяет, что Киров назначил ему встречу в Смольном! Причем время встречи — 16.30. О месте встречи можно и не упоминать, кабинет Кирова, разумеется. Но по таинственной причине исполнительный начальник НКВД в Смольный собрался ехать много позже, звонок оттуда (о гибели Кирова) застал его на Литейном, машину для поездки он уже заказал, правда. После такого признания Медведя не кажется вздором показания человека, первым подбежавшего к убитому Кирову, а был им Росляков, работник обкома, в момент выстрела сидевший в кабинете Чудова, человек пунктуальный, от слов своих не отказавшийся ни на следствии, ни в тюрьмах.
17.00 — такое время выстрела указывает он!
Эти прыжки минутных и секундных стрелок можно объяснить тем, что, конечно, никакого хронометража времени не производилось и не могло производиться, ошибки тут обязательны. Но могут быть и другие объяснения. Именно — абсолютной невероятностью событий в Смольном!
Никакие смелые до оголтелого фантазерства прогнозы не могли предвидеть убийства Кирова. Есть явления настолько невероятные и невоспроизводимые. что мыслятся они только по разряду сновидений, и как невозможно представить себе сейчас смерч на Красной площади, унесший Мавзолей Ленина и мягко опустивший его на Бородинском поле, так и выстрел 1 декабря прозвучал с абсолютной неожиданностью. Но именно такие внезапности на грани яви и ночного кошмара настолько коверкают психику, что ответом на раздражители могут быть только рефлекторные реакции, человек ведь не раздумывает, что делать ему, если огонь коснулся руки его. И они, эти рефлекторные акты, последовали. Сталин и Ягода выболтали в горячке 1 декабря тайну убийства Кирова.
О чем потом горько сожалели. Но — выболтали.
Как?
Ранен ли Киров (так поначалу думали врачи), убит ли, но в любом случае 2-й секретарь обкома обязан был доложить Сталину о выстреле, о покушении. И он несомненно сделал это. И не мог не доложить и сказать, опережая обязательный в таких случаях вопрос: кто убийца? То есть Сталин знал: стрелял коммунист Николаев, личность, знакомая многим, опознанная многими, безошибочно установленная. Знал! Не мог не знать и Ягода, прибывший к Сталину в 17.50. Примерно в это время Сталин звонит в кабинет Кирова, узнает, кто из врачей там, и просит к телефону земляка, хирурга Джанелидзе. Разговор начался по-русски, затем, по настоятельному требованию Сталина, продолжился по-грузински, и Сталин спрашивает, какая одежда на Николаеве — иностранного ли производства? Кепка — ленинградская или зарубежная? Вопросы из тех, которые ставят в тупик хирурга, к опознанию убийцы никакого отношения не имевшего. Но те же вопросы (по телефону) задает Ягода Фомину, заместителю Медведя, и вновь вопросы повторяются Сталиным, уже самому Медведю. Ответы одни и те же: вся одежда на Николаеве советского производства.
Стоп. Остановимся и подумаем над невероятным идиотизмом вопросов.
Итак, Сталин и Ягода знают, что убийца по фамилии Николаев — давний сотрудник Смольного, что его все видели и не раз в разных местах Ленинграда, что он постоянно проживает в этом городе, что за кордон он не выезжал, иначе бы о сем факте было бы доложено. То есть, ни при каких обстоятельствах Николаев не мог надеть пиджак, брюки, рубашку и кепку, приобретенные за границей. Мог, конечно, купить одежду — всю или по частям — в Торгсине, но вряд ли материальное положение убийцы сейчас интересовало главу государства и шефа НКВД. Какой-то другой смысл вкладывали они в свои вопросы. А именно: есть ли на убийце явные следы того, что он проник на территорию СССР из-за границы и обманным путем попал в Смольный? Неужто поднаторевшие в интригах и провокациях Сталин и Ягода не понимали, что засланная из-за границы группа террористов переоденется во все советское, поскольку убийство Кирова выгодно было представить актом внутреннего сопротивления?
Ответы, — твердые, отрицательные, — обоих явно не удовлетворили. В 20.10 закончилось заседание Политбюро, все покинули кабинет Сталина. Все, кроме Ягоды. И тут же приглашаются Стецкий, Бухарин, Мехлис, ведающие печатью страны.
У Сталина и Ягоды минута или две, не больше, на стремительный обмен мнениями. Уходит глава НКВД вместе со всеми, в 20.25. Секретарь, ведущий журнал посетителей кабинета Сталина, время округляет.
В эти жуткие для них минуты они, Сталин и Ягода, осмысливали полученные из Ленинграда ответы. А они для них звучали убийственно. Они попали в ловушку, которую сами себе подстроили. Вляпались в ситуацию, которую обычно называют неправдоподобно-идиотской. Они оказались в дурацком положении. Том, при котором невозможно признать себя не ведающими того, что ими сделано, но и создавать видимость, что ничего вообще не случилось, еще опаснее.
Попасть впросак — так называется неожиданная ситуация, часто носящая комический характер. Но сейчас для Сталина и Ягоды — трагический. Более того — катастрофический. Оба понимали, что теперь придется убийство Кирова приписывать не агентам иностранных разведок или белогвардейцам, а какой-то другой силе.
Возможно, они прокляли тот день и тот час, когда они отправили в Ленинград Запорожца, строжайше приказав ему: ни одного террористического акта не должно совершиться, ни одна злодейская пуля не должна достичь Кирова.
Именно это приказание и выполнял Иван Васильевич Запорожец.
По прибытии в Ленинград с группою отборных сотрудников этот честный трудяга на ниве ОГПУ—НКВД, приступил к делу, начав с того, что, предотвращая покушение на Кирова, создал организацию для подготовки такого покушения. И вовсе не злым умыслом руководствовался он, и никем не был подкуплен, и никто не шепнул ему на ушко о тайном желании Сталина убрать Кирова, поскольку ни первого, ни второго, ни третьего не было и в помине. Не могло быть и речи о каком-либо заговоре НКВД против Кирова и Сталина. Запорожец грамотно исполнил приказ, взяв метод, к которому прибегали большевики задолго до образования ВЧК, приложив к порученному делу ту сумасшедшую парадоксальность, какой пропитана вся теория и практика ленинизма. Отвергая и отрицая все общественное развитие всех добольшевистских эпох, объявляя их “неправильными”, российские марксисты, рвавшиеся к власти, привили себе (или позволили привить) особый стиль мышления, он наиболее полно соответствовал идеям насильственного переустройства всего и всех, логика же действий, чередование их — оказались как бы вывернутыми наизнанку и обращенными вспять, следствие подменялось причиною, логические фигуры разворачивались в любом порядке. Революция, к примеру, теоретически возможна и допустима при общем недовольстве масс существующими порядками. Образ мыслей большевика таков: но если нужного недовольства нет, то его следует организовать, надо пропагандою так исказить и опоганить эти порядки, чтоб массы взбунтовались, чтоб иного выхода, нежели революция, у них не было, а для благого революционного финала сойдут все средства. Отсюда и ликования по поводу поражения царизма в русско-японской войне (большевистские листовки вопили: сто тысяч матросов погибли при Цусиме!), и злорадные ухмылки при неудачах русских войск в Первой мировой войне, поэтому и лозунг о желательности поражения отечества в этой войне, оттого и самоубийственная тяга к публичным шествиям с кровавым исходом. Короче, если нет причины, то надобно создать следствие, чтоб потом уж, задним числом поставить вычисленную причину впереди сочиненного следствия. Правоверные марксисты утверждали, например, что мировая социалистическая революция грядет после возникновения некоторых объективных предпосылок, условий, — российские же большевики дудели: совершим революцию — тогда и создадим эти условия.