Снохождение

mso

Любовных приключений у Миланэ было совсем немного, если сравнивать с остальными подругами-ученицами; как истинная андарианка, она всегда сдержанно-неуступчива, осмотрительна, мастерица пассивного обаяния самки — это родовое, это в крови. У дисциплар Сидны часто случается роман со стражником Сармана, не рядовым, конечно, а молодым дренгиром; вот и у неё случился такой роман. Аккуратный, предупредительный, но иногда проскакивали какие-то дурнейшие манеры; но в общем, было понятно, что ему нужно, и это мало устраивало Миланэ, так как она не питала к нему больших чувств, он просто был симпатичен; она связалась с ним, потому что, во-первых, стало любопытно, а во-вторых, молодая Ашаи не должна долго ходить в недотрогах, должна «знать жизнь», должна «уметь обходиться со львами», «дарить духу Сунгов наслаждение». Так-то да, но пока она думала-раздумывала, как поступить, весьма страшась возможной близости, то всё угасло.

Но, как говорится, не решишься ты — решатся за тебя. И льва она узнала отнюдь не поздно — в восемнадцать лет; у неё случилось ночное приключение с совершенно-непонятно-кем на празднике, на который её нарочно уболтала пойти Арасси; стоило предположить, что Арасси под «праздником» имеет в виду нечто вроде молодёжной оргии, но похоже, что под этим словом у неё подразумевался какой-то уж полностью несусветный разврат, а для подобных обычных вещей у неё было наготове слово «праздник» или «праздничек», как Арасси любила говорить. Миланэ там не понравилось, а от некоторых вещей она пришла в ужас и отвращение, но просто взять, махнуть хвостом и уйти не могла; убеждая себя, что и такой опыт нужен Ашаи, а ханжество в среде сестринства — почти порок, и из чувства того, что все дела нужно доводить до конца, Миланэ без всякого желания отдалась одному льву, который, по крайней мере, не вызывал у неё неприятия, заманенная в самую дальнюю комнату огромной патрицианской виллы. Без Арасси она идти не могла и не хотела, а потому, после полудикого соития, усыпила льва частично взглядом, частично ласками, а сама уселась у окна, чувствуя одиночество; потом заснула возле льва, слегка обняв его, но не потому, что хотелось нежности, а потому, что было зябко. Так их и нашли поутру, и Миланэ с абсурдным чувством выполненного долга ушла с Арасси восвояси.

Потом она ненадолго увлеклась сыном аптекаря из Адбана, города в льенах сорока от Сидны, и даже несколько раз нарочно приезжала туда, чтобы явиться-покрутиться перед ним; представить себе первый шаг с её стороны было совершенно невозможным (Ашаи! Андарианка!). Он сразу обратил внимание на ученицу-Ашаи, что чуть больше обычного задерживалась в аптеке среди флаконов и склянок, постоянно выпрашивая совершенно ненужного совета, мягкая, скромно-улыбчивая; лев охотно пускался в объяснения, и ей приходилось слушать, причём не только о фармации, но ещё об истории их города и генеалогии. На третий раз он вдруг прыгнул выше головы и пригласил её на прогулку; Миланэ, к его страху, неожиданно согласилась. Высокий, худощавый, слегка сутулый, но вполне симпатичный и хорошей крови, он со знанием города водил её по Адбану, бесконечно болтал о своих генеалогических изысканиях и старинных домах; Миланэ слушала всё это с истинным терпением львицы-андарианки и достоинством Ашаи-Китрах, кое-где даже находила для себя что-то интересное. Так и протащился день до вечера.

От симпатии к неприязни всего несколько шагов, и Миланэ, разочаровавшись в его трусливой пассивности, навсегда зареклась иметь дело со всяким осторожно-несмелым самцом.

Затем у неё приключилось короткое, романтически-трогательное приключение с новеньким главой стражи главных врат Сидны. Все подруги считали, что Миланэ совсем не зря завлекает львов в термы, прикрываясь тем, что-де ей надо изучать все нюансы стальсы, и понимающе, с хитрецой улыбались. Но всё это были враки и глупости, и только Мтаал, сын далекой западной провинции Листигия, смог подступиться к ней; надо сказать, что он нравился очень многим ученицам, даже сёстрам, но Миланэ покорила его своей андарианской внешностью и таким же характером: неприступно-мягким, обходчивым, беззлобным. И, конечно, стальсой. Самое главное, что он был романтичным, очень хорошо воспитанным, но настойчивым; с ним Миланэ почувствовала себя желанной, и не преминула этим воспользоваться, как всякая самка — давала подступаться медленно, шажок за шажком; он писал ей трогательные письма, в которых делал много забавных ошибок, хотя видеться они могли сравнительно часто, небезуспешно пытался поддерживать интересные беседы, был искренен и добр, и Миланэ даже раз втайне подумала, что если бы не её судьба Ашаи, не сей статус, то она даже — невероятно! — могла бы выйти за него, уехать в Андарию, осесть где-то недалеко от отцовского дома и принести трое детей, или даже четверо. Она к нему привязалась (почему-то страшась называть это «влюблённостью»), и с желанием и радостью однажды сдалась ему, но через луну вышло так, что ей на две недели пришлось уехать с наставницами в Криммау-Аммау, а затем сразу в провинцию Аарв-Найсагри; вернувшись, обнаружила лишь прощальное письмо — Мтаалу пришлось уехать в далёкую-далёкую Кафну, за синее море. Поплакав немного, она стала ждать ещё одного письма, ведь он не оставил обратного адреса — видимо, сам не знал. Получив кратенькую весточку из Кафны аж через три луны, Миланэ ответила самым лучшим письмом, на которое была способна, использовав всё мастерство в искусствах сочинения и каллиграфии. Они ещё переписывались два раза, а потом Мтаал пропал — видимо, жизнь захватила; как бы там ни было, Миланэ всегда вспоминала его с тёплой грустью, желая всего хорошего в жизни.

Всё это хорошо, всё это так…

Миланэ вздохнула.

Тай, сын ювелира из Сармана. Это были её первые и единственные отношения, которые можно назвать «постоянными», «продолжительными», если под продолжительностью понимать год и две луны, а постоянством — возможность видеться где-то раз в неделю, и то не всегда. Ей — двадцать один год, она только-только вернулась с Востока, совсем скоро — двадцать два; характер её чуть обострился, прошёл очищение пламенем, как у всякой ученицы, что успела послужить Легате. Практически с самого начала, если не считать небольшого периода влюблённости Миланэ, была понятна надуманность и половинчатость этих отношений; и он, и она скрыто знали, что у них нет будущего. Безусловно, прекрасный вопрос — что такое «будущее» в этом смысле? Супружеский обет? Ашаи нельзя замуж. Сожительство после Приятия? И он, и она понимали, что это — невозможно (Миланэ не собиралась, Тай искал себе супругу). Рождение детей? Миланэ не была готова, тем более вот так. Взаимная любовь до смерти? Эй, уже не смешно.

Тем не менее, Миланэ принимала эти отношения по трём причинам. Во-первых, и да-да, как ни странно, он был чрезвычайно точен в слове и пунктуален. Казалось бы — что такого? А всё дело в том, что дисциплары-Ашаи — не обычные львицы; и если лев, возжелав поухаживать за любой маасси, может практически в любой момент придти туда, где она обычно бывает, перехватить её где-то по пути, даже придти прямо домой, как принято в последнее время и попросить выйти, то с дисципларой так не получится. Хоть в любом дисципларии и есть так называемые «часы посещения», но они настолько ненадёжны, что на них и положиться нечего; кроме того, они больше предназначаются для родственников. Вовнутрь большинства строений дисциплария, а тем более его жилых кварталов, лев не может попасть; и хоть есть рисковые сорвиголовы, которые нарушают строгий закон, в целом это — невозможный вариант. Кроме того, дисциплара почти всегда чем-то занята, и свободное время ценится, определяется наперёд, высматривается. Нехорошо получается: лев не может проявить инициативы. Он не может встретить желанной дисциплары тогда, когда хочет!

Что делать? Любая Ашаи — львица; как-то не очень хорошо идти и устраивать всё самой. А потому многие поколения дисциплар выработали свои способы. Миланэ использовала надёжный и проверенный: писала своеобразные записки, главным назначением которых было дать знать в завуалированной форме, когда и как Тай может её встретить. Скрытность необходима по приличиям и этикету: не могла же она написать: «Жди меня после шестого часа такого-то дня — встретимся».

Потому приходилось писать нечто подобное:

Привет, милый Тай,

есть несколько вещей, недоступных львиному пониманию: первая, это природа игнимары; вторая, это безбрежность Тиамата; и третья, это почему отменили столь ожидаемое занятие по игре на цимлатине, которому не суждено состояться в шестом часу восьмого дня второй Луны Вод. Я буду с тобой откровенна: мало что может сравниться с игрою на цимлатине — великим услаждением слуха; между всем, если ты когда-нибудь пожелаешь услышать мою игру, то дай знать — я буду рада принести удовольствие столь доброму Сунгу навроде тебя. Слов нет, моя игра несравнима с игрою нашей наставницы — истинной мастерицы, но я стараюсь верночувственно следовать её наставлениям верно. И теперь я лишена этого занятия и хорошего наставления! Потому мне ничего не остаётся, кроме как поделиться с тобою своей лёгкой печалью.

Целую,

ВМБ

Передавались эти записки либо извозчими, либо посыльными, либо подругами-друзьями. Конечно, в какой-то момент можно задаться вопросом: зачем этот маскарад? Почему не написать: «Буду свободна тогда-то»? Нельзя! Вот не могла Миланэ переступить через этикет переписки, даже в таких личных вещах — так положено для Ашаи-Китрах. Тот же этикет очень рекомендовал сохранять у себя копии записок и писем (так исключается вероятность подделки), и Миланэ иногда со смехом перечитывала их. И, безусловно, все они оформлялись каллиграфически — никак иначе.

В условленное время Тай всегда был у врат Сидны; он никогда не опаздывал, безупречно точный — ни разу не пришлось ждать. Миланэ боком вскакивала на его фиррана и они неслись к Сарману.

О да, и это было второй причиной — эти совместные, вечерне-ночные поездки на фирране. О да, Тай имел превосходного, породистого, откормленного, мощного, лоснящегося фиррана с огромной гривой, который очень нравился Миланэ — настоящий зверь. Далёкий-далёкий пра-пра-сородич львиного рода, четырёхлапый, большой, он вёз их к Сарману длинными, упругими прыжками; иногда Тай садил её впереди, иногда — позади; в первом случае она пребывала в объятиях, во втором — льнула щекой к его спине, и каждый раз получала тайное наслаждение. Ей почти-почти верилось, что её забрал за собою некий герой, знающий свою цель, уверенный, укравший её от остального мира, и она была безумно рада этой целеустремлённости, этой подмене своей воли на чужую. Они с Таем, как Миланэ потом поняла, в те моменты были наиболее близки, даже больше, чем при самой близости; они оба, молчаливые, получали нечто такое от этих поездок, чего не могли получить нигде более; они были почти настоящими, почти сами собой. И чего тут таить, именно от этих поездок, от этого фиррана, от его живой мощи Миланэ распалялась больше всего, иногда до того, что ей хотелось дёрнуть Тая за гриву, взглядом умоляя, и чтобы фирран резко отскочил с дороги в спасительную чащобу, он чтобы Тай остановился прямо посреди вечероночи в этих зарослях и прямо там, без глупых условностей, взял её, а фирран бы стоял над ними, наблюдая, и с его пасти исходила бы на мать-землю длинная, искрящаяся в лунном свете слюна…