Сны Тома Сойера
Шрифт:
— Я люблю тебя, милый мой, славный мой мальчуган, — сказала Ребекка и быстро воткнула самую толстую из своих игл в мягкую глину груди, прямо в глиняное сердце.
Потом она долго смотрела в потолок и прислушивалась. Наверху было тихо-тихо.
Сон Ребекки Сойер
Она не стала подниматься наверх, чтобы не мешать той тихой и грустной работе, которую вела наверху кукла. В маленькой своей гостиной Ребекка села за швейную машинку, но села вовсе не для того, чтобы шить.
Сложив ладони лодочкой, она привалила голову к инструменту: сафьяновая подушка с иголками оказалась так близко от ее усталых глаз, что исчезла вовсе, в старческой дальнозоркости
Ребекка уснула, ей снился какой-то невнятный сон: огромный корабль, идущий на всех парах через льды, голубая лента развивается на мачте, Гек машет с капитанского мостика, кресло-качалка, полная жирным мужем, как тарелка суфле, глазастая кукла верхом на пресс-папье, муха…
Ребекка проснулась, с удивлением отметив, что лежит в своей маленькой спальне наверху — и когда только сумела перебраться? — очередной провал памяти, после которого окружающее кажется нереальным, будто она все еще спит, сложив ладони лодочкой на швейной машинке…
Солнце обошло Землю и посмотрело в окошко уже с другой стороны, в утренней низости своей красное, словно лицо пьяницы… С таким выражением когда-то давно смотрел по утрам ее бедный муж, высовываясь из за спинки кровати.
— Да, дорогой, — сказала Ребекка, обеими руками рывком распахивая газовые занавески, — дам тебе сейчас похмелиться, — и комната залилась солнечной кровью, словно бы лопнуло оно, брызнув томатной жижей и семечками…
Ребекка пописала в кувшинчик, а из другого кувшинчика умылась, накинула китайский халатик и прошла в кабинет. Перед дверью она замешкалась, испытав внезапный приступ тоски и страха: на мгновение ей показалось, что за дверью кто-то есть…
А за дверью уже никого не было
— Том!
Нет ответа.
— Том, ты в порядке?
Ответа нет.
— Томми, ты умер или нет?
Ребекка стояла посреди комнаты, сосала палец и смотрела на мужа. Две крошечные слезы выползли из ее глаз, она обмахнула лицо рукавом. Ей не хотелось прикасаться к телу, она знала, что муж холоден, как лягушка, а она с детства боялась лягушек и жаб, и еще она боялась тритонов, улиток, слизней, а также — змей, в том числе и безобидных ужей, каракатиц, даже когда их подавали жареными, боялась она и мышей, которых мальчишки любили крутить на веревочке, и только рыбу, мокрую скользкую рыбу, почему-то совсем не боялась она, и даже любила гладить ее и ласкать, холодную, перед тем как бросить на сковородку…
Том сидел неподвижно, в той же позе, что и всегда, будто спал, до подбородка укрывшись клетчатым пледом. Возможно, он отошел внезапно, во сне, и Ребекка с грустью подумала, что он уже никогда не расскажет ей своего последнего сна.
Ей было жарко. Она стояла в дверном проеме и часто-часто обмахивалась веером, где на костистом остове мелькал, словно в синематографе, желтый огнедышащий дракон.
Нерасказанный сон Тома Сойера
На сей раз ему приснилось, что сердце его вовсе не болит. Он идет по широкой долине, окаймленной снежными горами. Вдоль дороги — цветущие деревья, увитые цветущей лианой глицинии, да, именно: виноградные гроздья цветов, но не Мизура, далеко не Мизура с ее округлыми, лесистыми, словно чьи-то волосатые зады, горами — Япония, полная ослепительных фудзиям, может быть, даже — снежноголовая Россия, или, скорее, Китай, да, Китай, потому что аллея ведет к высокой и пестрой пагоде…
Том хочет сосчитать этажи сооружения, сбивается, начинает сначала. Сверху вниз этажей получается больше, чем снизу вверх, но это ничего, так оно и должно быть, — подсказывает недремлющий шериф сновидения, потому что в разных странах этажи считаются так и эдак, но Тома беспокоит другое: что? — что это там висит на самой вершине пагоды, висит и тихонько звенит, в эмалевом небе красное, словно солнышко на закате?
Том пригляделся — сердце! Да, это сердце из красного китайского фарфора, и это не просто какое-то условное сердце, а настоящее, его, Тома Сойера сердце, и вдруг ему становится ясно, почему оно теперь не болит — не болит, потому что висит и звенит, потому что оно — колокольчик фарфоровый, и больше ничего! Да — оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае на пагоде пестрой… Висит и тихонько звенит. Точно. Том суется в левый нагрудный карман, где он обычно носил свое сердце, и правда — пуст его черный карман!
Но кто это? Что это, кто это — там сидит на поляне: такой маленький и кувшинный, с поджатыми ножками, будто и правда кто-то накинул пестрый платок на кувшин… О, да! Это же она — китаянка…
Кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, сидит на поляне перед пагодой в самом центре Китая и тихо без мысли, без слов внимательно слушает тихие-тихие звоны сердца Томаса Сойера, которое больше совсем не болит… Прелесть! Она совсем девочка еще: сидит и сосет палец… Вот поднимает руку, смахивая прядь со лба — еще одним знакомым жестом, и будто попутно срывает кожу с лица, открыв другое, истинное свое лицо: это Бекки и никто другой! Ребекка Сойер. Бекки Течер. Приехали, Том.
Дразня журавлиные стаи
Нельзя было затягивать с вызовом доктора, но Гек мог появиться в любую минуту, и Ребекка решила сначала привести себя в порядок.
Раздеваясь, она, как всегда в такие минуты, вообразила, что ее обнажает мужчина. Проворные пальцы, будто сплетая косичку, пробежались от пупка до подбородка, развернув ее плюшевый жакет, затем ловкими круговыми движениями стянули с плеч лямки лифчика, а самые хитрые — мизинцы, якобы оставшись не у дел, невзначай прикоснулись к ее соскам… Бантик позади юбки был развязан в мгновенье ока, юбка свалилась наземь, но, в то время как материя еще успокаивалась, умножая лоснящиеся складки, ее панталончики уже сворачивались, слезая легко, словно кожа с куриной ноги. Гек скомкал ее розовые панталончики в огромной ладони, понюхал и сладостно рассмеялся…
Ребекка пнула мыском свою одежду на полу, ей показалось странным, что это были плюшевый жакет и юбка, хотя с утра она надевала китайский халат: она не помнила, когда и зачем переоделась в это сальное старье… На мгновенье ей показалось, что она стоит по колено в луковой шелухе: то был недальний рецидив зрелости, ведь каких-нибудь несколько лет тому, еще будучи женщиной, Ребекка не всегда наслаждалась под собственными пальцами и, раздевая себя, особенно в периоды болезни, воображала, что чистит луковицу, а в детстве, когда юбочек было гораздо больше, она представляла себя молодой капусткой… Но вот уже несколько лет прошло, как созрело и выкатилось ее последнее пустое яйцо.
Ребекка стояла совершенно голая перед зеркалом и рассматривала себя. Это была старуха. Черепашья шея переходила в тощую грудь, сморщенную, свисающую до пупка, и соски не отличались цветом от всего остального, словно зеркало с годами испортилось и замутилось сверху вниз. Живот выглядел странно синим, вздутым, как у беременной, а в пупке скатался черный войлочный шарик, будто бы там жил паук. Ноги, сначала довольно полные и ровные, вдруг распухали коричневатыми коленками, неожиданно утончаясь книзу, словно и впрямь куриные лапки… Разумеется, никакому мужчине не пришло бы в голову и сердце овладеть этим телом, но Ребекка была хитрой старухой и хороша знала великий старуший секрет: брать мужчину можно только в темноте, чтобы он не увидел твоего лица, и только в одежде, чтобы он не ощутил твоей кожи.