Социологический ежегодник 2013-2014
Шрифт:
Следующие эпистемологические принципы должны быть в данном случае приняты во внимание. Во-первых, абсолютно безопасных мест в мире не существует: риск катастрофы стал системным явлением [Perrow, 1984]. Как будет показано ниже, мы живем в глобальном обществе, которое я квалифицировал как общество всеобщего риска [Яницкий, 1996, 2003]. Поэтому главной задачей глобального сообщества является сегодня не столько дальнейшее накопление материальных и социальных благ, сколько сбережение и защита уже существующего общественного и частного богатства, что наглядно продемонстрировал кризис 2008–2010 гг. Или, говоря более широко, поддержание такого типа социально-экологического метаболизма, который бы минимизировал возникновение рисков и катастроф.
Катастрофы, в том числе экологические, – не из ряда вон выходящее событие, не беда или напасть, насланная «высшими силами», – катастрофы встроены в повседневную жизнь,
Возможности существующих экспертных систем для предупреждения и борьбы с катастрофами всегда ограничены потому, что в ходе катастрофы могут возникать (и постоянно возникают) новые, непредвиденные проблемы. Столкновение исследователя катастроф с непознанным, неучтенным знанием порождает отрасль социологии, которую можно квалифицировать как изучение социального действия в условиях незнания, «to act in the face of ignorance» [Irwin, 2001]. Отсюда возникает эпистемологическая и одновременно практическая дилемма: на чем базировать теорию катастроф? На представлении о них как о предсказуемой цепи событий, для которой можно строить прогнозы и сценарии, или же на представлении о них как о случайной «сцепке» предсказуемого и неожиданного, непознанного? Что, естественно, потребует соединения сценарного подхода и «ручного управления». Во всяком случае, традиционные концепции менеджмента катастроф должны быть пересмотрены под этим углом зрения.
Катастрофа – всегда системное явление, требующее междисциплинарного подхода. Именно анализ катастроф позволяет выявлять лакуны в нашем представлении о катастрофах (interdisciplinary knowledge gaps), возникающие на стыке исследования разнородных процессов, и, соответственно, получать новое междисциплинарное знание, которое невозможно получить иным путем.
Знание о катастрофах должно одновременно получаться и стыковаться «сверху» и «снизу» потому, что всегда существует различие в их восприятии между учеными и экспертами, с одной стороны, и местным населением и его гражданскими экспертами – с другой. Причем это знание касается не только самого процесса катастрофы, но и некоторых базовых представлений, например того, что такое городское или местное сообщество. Хотя в общественном сознании эти понятия широко распространены, но их концептуализации «сверху», от экспертов, и «снизу», с точки зрения населения, существенно различаются. Отсюда тянется цепь практических проблем. Надо ли вовлекать население и волонтеров в восстановительные процессы и что они должны делать в первую очередь? Стремиться ли к восстановлению разрушенной среды обитания или же строить на новом месте и т.д.? И вообще: чей голос здесь решающий? Как подчеркивают западные исследователи, аналитик катастрофы должен помнить, что географические и ментальные карты зоны поражения (риска) практически никогда не совпадают.
В анализе процесса развития катастрофы и ликвидации ее последствий мы должны исходить не только из принципа «колеи» (path dependence), но и из принципа сохранения, наращивания и совершенствования прошлого (past development). Я имею в виду, в частности, реабилитационные практики, наработанные русской медициной начиная с середины XIX в., которые мы сегодня во многом снова утеряли. Из этого следует, что предупреждение катастроф и борьба с ними – не организационно-техническая, а социальная и этическая задача, заключающаяся в первую очередь в помощи пострадавшим, больным, слабым, обездоленным, а также тем, кто лишился своей привычной среды обитания и жизненных ориентиров.
Наконец, вопрос «Что есть катастрофа?» имеет по крайней мере еще две стороны: играет ли сам тип общественного устройства и соответствующая ему культура (культурные коды и среда) роль «спускового крючка» катастрофы? И какие изменения необходимы в доминирующей сегодня рыночной идеологии и потребительской культуре для того, чтобы уменьшить частоту и масштаб катастрофических событий?
Теперь подробнее о некоторых положениях, изложенных выше. Даже в современных социологических текстах, а также и управленческой практике катастрофа, как правило, трактуется как из ряда вон выходящее событие, имеющее начало и конец. После чего все нерешенные проблемы «сбрасываются» на плечи лечебных, хозяйственных и других бюджетных и коммерческих организаций. К решению этих проблем ни эти организации, ни сами пострадавшие не готовы потому, что они находятся в неизвестной им посткатастрофной среде. Теоретически вопрос о переходе из ситуации мобилизации сил и ресурсов в ситуации катастрофы в «обычную жизнь», когда пострадавшие становятся рядовыми пациентами или просителями помощи, причем чаще всего весьма длительной и разнообразной, остается нерешенным.
Итак, катастрофа имеет определенное начало, но не имеет конца. В России 15% территории официально признаны «зонами экологического бедствия». То тут, то там возникают «зоны чрезвычайных ситуаций», причем не только в случае землетрясения или наводнения (например, когда на время вводится режим контртеррористической операции); после завершения этих операций всегда имеется пострадавшее мирное население. Если же учесть феномен социально-экологического метаболизма, т.е. переноса и одновременно рискогенной трансформации радиоактивных и других загрязняющих среду веществ на огромные расстояния, то указанный процент территорий, непригодных для нормальной жизни, может оказаться много выше.
В более общем виде этот тезис можно сформулировать следующим образом: катастрофа есть сетевой феномен, возникающий на почве взаимодействия физических и социальных сил и, соответственно, физических и ментальных «карт» из восприятия индивидом и обществом. Иначе и не может быть: спасательные работы когда-то заканчиваются, а метаболические цепи вещественно-энергетических трансформаций продолжают развиваться. Катастрофа на АЭС «Фукусима» породила цепь взаимодействий и трансформаций по всему миру и во всех возможных средах, часть из которых бумерангом вернулась в Японию.
Далее, ошибочно полагать, что посткатастрофный период – это процесс восстановления прежней жизни и прежнего социального порядка. Более 30 лет назад я высказал гипотезу, что возврата к прежнему состоянию быть не может [Яницкий, 1986]. Это не означает, что пострадавшие обязательно попадут в худшие условия. Но это означает, что даже после полной физической и психологической реабилитации у пострадавших будет совсем иная жизнь. Иными словами, реабилитация совсем не всегда равнозначна полному восстановлению прежней среды или адаптации к новым условиям жизни. Фигурально выражаясь, можно утверждать, что катастрофа – это та же всем известная перестройка, только гораздо более радикальная и совершаемая в сжатые сроки. Следуя этой логике, можно с уверенностью утверждать, что в реабилитационный (после катастрофы) период число и степень напряженности социальных конфликтов возрастают. Особенно когда реабилитация после катастрофы производится в режиме «ручного управления», т.е. по мере формирования противоборствующих социальных сил, поступления жалоб от пострадавших или возникновения конфликтов уже в новых, посткатастрофных условиях. Еще более опасны посткатастрофные конфликты, которые могут тлеть годами и десятилетиями.
В литературе часто разделяют катастрофу, определяемую в терминах материальных и людских потерь, и катастрофу как социологическую категорию, определяемую в терминах изменения социальной структуры и социального порядка [What is a disaster? 1998]. Поэтому западные авторы полагают, что правильным с социологической точки зрения будет вопрос не «Что такое катастрофа?», а «Какие структуры и порядок действовали до катастрофы и как они изменились после нее?» [Fisher, 2000, p. 93; Curtis, Aguirre, 1993]. Ключевыми терминами, помимо указанных выше, являются «изменения» и «адаптация». C этими утверждениями нельзя полностью согласиться. Во-первых, адаптация отнюдь не означает реставрации прежнего порядка. Как мы показали ранее на конкретном примере, это вообще практически невозможно [Yanitsky, 1999], что было эмпирически подтверждено позже многолетним изучением социальных и экологических последствий Чернобыльской и других катастроф. Во-вторых, одно дело – адаптация на прежнем месте, т.е. восстановление прежней структуры и функций социальных и природных систем, и совсем другое – адаптация на новом месте и к иным условиям. В-третьих, принципиально важно, что форма и степень адаптации (к новым условиям) зависят от характера и масштаба катастрофы. Фукусима – это одно, лесные пожары – другое, ледяные дожди – третье и т.д. Чтобы «адаптироваться», надо знать характер, степень поражения и формы трансформации (риска), т.е. все те же метаболические процессы, а следовательно, уметь переводить данные о них на язык социологии и политики. Отсюда и императив междисциплинарного подхода при анализе катастроф.