Социологический ежегодник 2013-2014
Шрифт:
Западные социологи, изучающие социальные последствия катастроф, отличают их от последствий несчастных случаев. Но, как давно показал уже упоминавшийся Ч. Перроу, современная техногенная цивилизация постоянно генерирует малые и большие «несчастные случаи», которые, как мы знаем по нашему собственному опыту, периодически накладываются друг на друга [Perrow, 1984]. В практическом плане есть только один признак, который отличает катастрофу от несчастного случая: ее масштаб. Но и здесь то, что квалифицируется обществом как «несчастный случай», для отдельного человека или его семьи есть настоящая катастрофа. Так что понятие «масштаб катастрофы» также относительно. Наконец, «адаптация» к прежнему или новому порядку по определению не раскрывает сути и форм этого процесса, важнейшей стороной которого
Какова же траектория развития «катастрофического общества» или, скажем мягче, общества, сопровождающаяся чередой малых и больших катастроф? З. Бауман написал, что ХХ век был войной за пространство [Бауман, 2002, 2004], в ходе которой мир разделился на тех, кто живет во времени (т.е. тех, кто способен свободно перемещаться по миру), и тех, кто живет в пространстве (т.е. тех, кто привязан к месту труда или жительства). Но Бауман не сказал главного: что будет результатом этой динамики. А происходит вот что: переоценка всего пригодного для жизни пространства Земли. Уже в конце прошлого века из разных ad hoc комитетов ООН раздавались голоса, что европейская часть России столь загрязнена и к тому же бедна ресурсами, что она никому не нужна, разве что как буфер между «цивилизацией» и «мусорным пространством». Вдумайтесь: срединная Россия, давшая миру великую культуру, науку и искусство, расценивается как «отхожее место»! А вот Сибирь и Дальний Восток, редко заселенные, относительно чистые и чрезвычайно богатые природными ресурсами, суть лакомый кусок для старых и новых транснациональных гигантов.
И этот процесс уже идет. Логика его такова: сначала богатые захватывают самые лучшие в природном отношении ландшафты, вытесняя «человеческие отходы» (термин Баумана) в самые загрязненные регионы страны. Но поскольку предприятия, принадлежащие «сильным» русским, тоже продолжают загрязнять, замусоривать не только ландшафт, но и все жизненное пространство вокруг их собственных «оазисов благоденствия», эти оазисы начинают сжиматься. Очень скоро эти «сильные» разделятся на две группы: «самых-самых» сильных, которые еще могут убежать в любую точку мира, и просто сильных, которые будут вынуждены остаться на месте, строя в этих сжимающихся оазисах бункеры и саркофаги. В конце концов и они попытаются бежать, бросив эти «зоны экологического бедствия» и живущих в них людей на произвол судьбы. Общий тренд: чем слабее Россия будет становиться (а такой поворот событий нельзя исключить), тем больше у нее будет шансов превратиться в мировую помойку, потому что и наши «новые русские», и транснациональные корпорации продолжают рассматривать Россию не как пространство для жизни, а как «ресурс», в том числе и как территорию, пригодную для свалок. То, что таких помоек на земном шаре уже несколько, а будет еще больше, – слабое для нас утешение.
Новые задачи науки вытекают из изменившейся ситуации. Во-первых, катастрофы становятся не «разовым» событием, а «каскадным», вызывающим длинные цепи изменений в обществе и природе. Во-вторых, риски вызывающие катастрофы, все чаще являются техногенными или эпидемическими. Как эффективно и «окончательно» бороться с последствиями первых, например с радиоактивными отходами АЭС, наука так и не научилась. Вторые или забыты, или, вследствие массовых людских и информационных потоков, из локальных мгновенно превращаются в региональные и даже континентальные (примеры всем известны: коровье бешенство или птичий грипп). В-третьих, и этот момент, пожалуй, самый серьезный, местные сообщества утратили способность к самообеспечению и теперь всецело зависят от глобальных сетей поставок продовольствия, медикаментов, средств защиты и т.д.
Необходимо также учитывать, что современные катастрофы часто имеют не локализуемый, а рассеянный и многосторонний характер, тогда как распространенный в России метод «управления» катастрофами носит, по преимуществу, ручной и точечный (ареальный) характер. Удары стихии или техногенной катастрофы сегодня приходятся, как правило, на малоресурсные и малозаселенные территории, пораженные к тому же продолжающейся демодернизацией. Соединение этих условий приводит к усилению выбросов энергии распада (больше разрушений, возникновение локальных «вторичных» катастроф вследствие изношенности коммунальных сетей и структур, больше людей стремятся покинуть пораженную территорию любой ценой и т.д.). В целом общий тренд состоит в том, что новые риски и катастрофы не заменяют старых, традиционных, но, соединяясь с ними, увеличивают совокупную поражающую силу [Quarantelli, Lagadec, Boin, 2006]. Успешный и эффективный подход к проблеме смягчения катастроф и ликвидации ее последствий может быть результатом междисциплинарного взаимодействия, независимо от характера конкретной катастрофы. Это взаимодействие требует, в свою очередь, определенных условий (финансирование, гранты, конференции, сети взаимодействия), а также умения участников этого сообщества переводить свои профессиональные гипотезы и знания на язык других дисциплин.
То, о чем шла речь выше, – это не социология, а политика или геополитика. Да, с моей точки зрения, действительная социология, т.е. отражающая и изучающая реальные процессы, есть политика или, в иной терминологии, геополитический активизм. В принципе такая политика может быть двух родов. Или это будет политика перманентного перенаправления ресурсных потоков в интересах отдельных собственников, или же это будет политика качественного изменения существующего социально-экологического метаболизма, ключевыми ориентирами которой станет интеллектуальная работа, нацеленная на экономию энергии, вещества и других ресурсов для поддержания социобиотехносферы в устойчивом состоянии. В общем – на умножение общего блага.
Катастрофы вносят в экополитику обучающий компонент. Они обучают нас чрезвычайно многому: как быстро и с минимальными потерями эвакуировать пострадавшее население, как развивать системы раннего оповещения, налаживать эффективное взаимодействие между СМИ и населением, развивать навыки координации действий разных организаций и их логистику. Но также обучать и пострадавшее население, исходя из его уровня образования, социального статуса и верований. Вместе с тем обучение заключается в понимании ошибочности некоторых из принимаемых решений, в том, кто способен быть лидером в катастрофических ситуациях, и, наконец, в том огромном новом материале, который должен быть освоен разными науками.
Можно тешить себя изощренными методиками изучения отдельных «случаев» катастроф или конструировать типы личностей, которые подверглись их воздействию, но по гамбургскому, т.е. глобальному, счету такие исследования ничего не стоят без соотнесения их с мировым контекстом. Значит, программирование и переключение потоков денег, вещества, энергии, информации, людей и других ресурсов – существенная сторона процесса поддержания устойчивости социобиотехносферы. Или, если угодно, это можно назвать политикой социально-экологического метаболизма.
1. Бауман З. Глобализация: Последствия для человека и общества. – М.: Весь мир, 2004. – 188 с.
2. Бауман З. Индивидуализированное общество. – М.: Логос, 2002. – 390 с.
3. Бойков А. Встряска экономики // Наша версия. – М., 2011. – 28 марта. – Режим доступа: http://versia.ru/articles/2011/mar/28/defitsit_energii
4. Булдаков В.П. Quo vadis? Кризисы в России: Пути переосмысления. – М.: РОССПЭН, 2007. – 204 с.
5. Вернадский В.И. Проблемы биогеохимии // Труды биогеохимической лаборатории. – М.: Наука, 1980. – Вып. 16. – 226 с.
6. Ключевский В.О. Русская история: Полный курс лекций в 2-х кн. – М.: ОЛМА-Пресс, 2002. – Кн. 2, лекции XLIV–LXXXVI. – 800 с.
7. Риск в социальном пространстве / Под ред. А.В. Мозговой. – М.: ИС РАН, 2001. – 346 с.
8. Россия: Риски и опасности «переходного» общества: Сб. статей / Под ред. О.Н. Яницкого. – М.: ИС РАН, 1998. – 237 с.