Спелый дождь
Шрифт:
совсем в обитой подушками комнате звучала проба песни. Для массовой
аудитории посыл: «Все люди - братья» - это же... теоретически. И чем че-
ловек интеллигентнее, тем труднее сделать это искренне!
Я заметила это по общению на «Стихах.Ру». Люди готовы проникнуться
болью ветерана Великой Отечественной войны:
Но дымится земля под ногами
Десять лет,
Двадцать лет,
Тридцать лет,
но их раздражает:
Стоит над тундрой тень моя,
На сорок лет меня моложе.
– Сколько же можно помнить зло, ковыряя старые раны и повторять
одни и те же круги ада?
– говорит критик.
* Социально вредный элемент.
56
– О другом скажут другие, - отвечает поэт.
– У меня не отболело.
– А может, приподняться над всей этой грязью? Подумать о душе? Дело
чести - сохранить её чистой.
– У меня не чистая, - говорит поэт и, подумав, добавляет: - В грязи
истории.
– При чем тут история? Она всегда не подарок. Вспомним Древний Рим,
ку-клукс-клан или режим Пол-Пота... Да мало ли примеров. Лучше обер-
нись на себя.
– «От себя голова поседела».
– Чем же гордиться?
– Хочу, чтоб «после нас осталось две капли боли, но не море лжи...»
Есть психологический барьер: невозможность применить заповеди
Христа по отношению к тому, кого по воспитанию и общественной форма-
ции считаешь намного ниже себя. Мы с Мишей не встретили практически
ни одного воспоминания политзаключённых сталинских лагерей, где не
было бы сказано нехороших слов в адрес уголовных. А ведь и те, и другие
были порождением одной тоталитарной системы и вместе от неё страда-
ли. В определенной степени - братья по несчастью, как в картинке, где
изображение зависит от угла падающих лучей. Александр Солженицын
тоже смотрел на уголовный мир сверху вниз. Не сомневаюсь, у него были
к тому веские причины. И всё же, всё же, всё же...
А поэт и критик продолжают свой бесконечный спор.
– Покайтесь перед нами, убийцы наши. Мы вам всё простим, - говорит
поэт.
– Кому каяться? И перед кем? Никого нет. Все умерли. Даже страны нет.
– Перед детьми войны.
– Но уже давно изданы повести Анатолия Приставкина, Виктора Аста-
фьева. Тебя вон печатают. Мало кто читает, но ведь рот не затыкают. Это
и есть покаяние. Даже фильм с таким названием вышел. Войны давно
нет.
– Война продолжается. Множатся ряды малолетних преступников, при
царском режиме такого не было. Тюрьмы переполнены.
– Тоскуешь по царизму?
– Да нет! «Белое и красное крыло гибельной метелью замело».
– И что же ты предлагаешь?
– Не дуди, полководец, в дуду,
Накликая другому беду.
Позабудешь -
Погостная птица
На гнездовье к тебе возвратится...
Виляет история, делает такие повороты, что и в страшном сне не при-
снится. Вчерашний страдалец за народ - по сегодняшним меркам терро-
рист. То Ленин и партия - «славься на все времена», теперь царя причис-
лили к святым. А у поэта:
К небу, в землю
Землистые лица.
Церковь в кружеве снежном -
Как чёлн.
Вздеты руки:
57
Крушить ли, молиться?
Но - кого?
Но - кому?
Но - о чем?
С годами он все чаще слышит голоса, на которые не может не откли-
каться:
После боев
Святых и правых
Молитву позднюю творю.
Следы сапог моих кровавых
Ведут -
Носками к алтарю...
– Ну и мастер Вы, Михаил Николаевич, - говорят читатели.
– Какого
лирического героя себе выдумали!
Стихи Михаила Сопина проникнуты сочувствием ко всем униженным и
осуждённым обществом, независимо от статей в приговорах. Он не может
иначе, ведь это с ними он делил пайку и нары там, где не принято было
спрашивать: «За что сидишь?» Пришли по разным дорожкам - а теперь
судьба общая. И охрана, кстати, на той же дорожке, одним миром мазана
(это хорошо показано С. Довлатовым в романе «Зона»). Администраторы
даже больше к той стезе прикованы невозможностью сделать карьеру где-
то ещё, потому что этот пласт в обществе - низший.
...На станции Чепец, когда Михаил уже со справкой об освобождении
ожидал транспорт, его пригласил в гости «гражданин начальник» - капи-
тан Виктор Тарасович Лепко. Достал бутылку, стаканы.
– Тебе хорошо, - говорил капитан, плача, в расстегнутом мундире.
–
Идешь на волю. Можешь стать дворником, сторожем... кем угодно. Об-
щаться с нормальными людьми и никогда сюда не возвращаться. А мне
некуда освобождаться, у меня не хватит сил начать новую жизнь. Я ниче-
го не хочу и не могу...
* * *
Из далей харьковские клены
Сквозь сумрак полувековой:
«Вставай, проклятьем заклеймённый!» -
Шумят над белой головой.
Родимые,
Всё так непросто:
В едином с вами
Я строю
Встаю,
Забитый на допросах,
Над бездной лагерной встаю.
Уходим мы...
Прощаться скоро
Придётся,
Беженцы войны,
Сироты красного террора -
Вы все в душе моей равны!
58