Средневековые легенды и западноевропейские литературы
Шрифт:
Казалось бы, Бертран знал, о чем писал. Между тем предложенное трувером выделение трех циклов жест исключительно неверно, на что уже не раз указывалось [250] . Отметим также, что выдвижение в «заглавие» «жесты» имени Гарена де Монглан произвольно и не соответствует его месту в цикле. Центральным персонажем последнего бесспорно является Гильом Оранжский, имевший к тому же реального прототипа – графа Гильома Тулузского (ум. 812), чья историческая роль если и не была особенно значительной, то все-таки оставила некоторый след. Его же эпические предки по прямой линии – отец Эмери Нарбоннский, дед Эрнальт Боландский, братья деда Жирар Вьеннский, Ренье Женнский и Милон Апулийский, прадед Гарен де Монглан, прапрадед Савари Аквитанский – созданы исключительно воображением поэтов и не имеют почти никаких исторических аналогий. К тому же, как будет сказано ниже, поэмы о них возникли позже произведений, непосредственно посвященных Гильому.
250
См.: Rychner J. Op. cit. P. 7. Впрочем, Л. Готье одобрительно отзывался о таком делении (см.: Gautier L. Op. cit. T. 1. P. 125).
Быть может, еще важнее, что «Жеста Гильома», оставаясь достаточно замкнутым, автономным циклом, во-первых, как увидим, выросла из «королевской жесты», во-вторых, в ходе своей эволюции теснейшим образом переплелась с другими циклами. Если Гастон Парис отмечал в свое время, что «эти поэмы представляют собой наиболее полный образец формирования и эволюции…
251
Paris G. La litt'erature francaise au Moyen Age. P., 1889. P. 62–63.
252
См.: B'edier J. Les L'egendes 'epiques: Recherches sur la formation des chansons de geste. T. 1. Le cycle de Guillaume d'Orange. P., 1908. Шесть поэм, составляющих так называемую «малую жесту» и посвященных непосредственно Гильому, переведены на русский язык Ю. Б. Корнеевым; это «Отрочество Гильома», «Коронование Людовика», «Нимская телега», «Взятие Оранжа», «Песнь о Гильоме», «Монашество Гильома». См.: Песни о Гильоме Оранжском / Изд. подгот. Ю. Б. Корнеев, А. Д. Михайлов. М., 1985.
В самом деле, если мы обратимся к «большой жесте», то есть к обширному циклу поэм, посвященных Гильому Оранжскому, его многочисленным родственникам и предкам, то увидим, что этот конгломерат разновременных произведений легко распадается на «малые жесты». При этом ряд поэм будет попадать одновременно в несколько микроциклов. Так, шестью поэмами, рассказывающими об основных событиях жизни Гильома («Отрочество Гильома», «Коронование Людовика», «Нимская телега», «Взятие Оранжа», «Песнь о Гильоме», «Монашество Гильома»), не исчерпывается поэтическая биография нашего героя. Мы находим его как активное действующее лицо во многих других произведениях, в центре которых – судьбы иных «Эмеридов». Это видно, скажем, на примере «Жесты Вивьена», в которую входят поэмы «Отрочество Вивьена», «Подвиги Вивьена» (или «Клятва Вивьена») и «Алисканс». Хотя здесь на первом плане любимый племянник Гильома Вивьен, сам граф Оранжский играет в поэмах весьма активную роль. Точно так же – в «Жесте Эмери», куда можно включить такие поэмы, как «Песнь о Эмери Нарбоннском», «Нарбоннцы», «Смерть Эмери Нарбоннского». Отметим, что поэма «Алисканс», являющаяся поздней переработкой «Песни о Гильоме» (впрочем, возможно, что обе поэмы восходят к какому-то более раннему общему источнику), в равной мере относится к «Жесте Гильома», как и к «Жесте Вивьена». Но мы можем также говорить и о своеобразной «Жесте Ренуара», посвященной, согласно эпической традиции, брату Орабль-Гибор, жены Гильома, и зятю Людовика Благочестивого. Могучему сарацинскому богатырю Ренуару, принявшему, как и его сестра, христианство, отведена вторая часть «Песни о Гильоме» и основная часть поэмы «Алисканс», а также самостоятельная большая поэма «Монашество Ренуара» (она имеет несколько вариантов; в настоящее время опубликован лишь один из них – по рукописям библиотеки Арсенала и Муниципальной библиотеки города Булонь-сюр-Мер). Тем самым «Алисканс» входит в три микроцикла. Что касается Ренуара, то он является одним из центральных персонажей поэмы «Битва с Локвифером» и обширнейшей, и достаточно поздней, поэмы «Отрочество Ренье», которая в основной своей части посвящена внуку Ренуара – юному Ренье. В первой из этих поэм рассказывается, в частности, о гибели при родах жены Ренуара принцессы Элис (Аэлисы), о судьбе их сына Маллефера; в обоих, как и в «Монашестве Ренуара», заметная роль отведена Гильому. В «Отрочестве Ренье» повествуется о смерти Гибор, о безмерной печали Гильома и о его решении уйти в монастырь. Отдельные поэмы «большого цикла» посвящены младшему брату Гильома Гиберу д'Андрена («Гибер д'Андрена», «Взятие Кордовы и Севильи»), другому его брату – Беву (или Бовону) де Коммарши (поэмы «Осада Барбастра» и «Бев де Коммарши»; вторая из них принадлежит перу трувера второй половины XIII в. Адене ле Руа). И тут немаловажную роль играет Гильом.
Вместе с тем в поздних поэмах, посвященных предкам нашего героя («Отрочество Гарена де Монглан», «Гарен де Монглан», «Эрнальт Боландский», «Ренье Женнский», «Жирар Вьеннский», «Гальен, восстановленный в своих правах»), естественно, о самом Гильоме не упоминается: он еще не родился и, согласно эпической хронологии, подвиги его еще впереди. Но отметим, что в этих поэмах среди действующих лиц появляется Оливье, побратим Роланда, и сам герой великой «Песни». Здесь, в поэмах «Жирар Вьеннский», «Ренье Женнский», «Гальен», рассказывается о любви Роланда и прекрасной Альды, сестры Оливье (в «Песни о Роланде» эта тема едва намечена), а также о любовной связи Оливье с дочерью константинопольского «короля» Гугона Жаклиной (от этой связи и рождается Гальен). Герой последней из этих поэм присутствует при Ронсевальской битве, во время которой происходит трогательная и драматичная встреча сына с давно покинувшим его, но его не забывшим отцом. Как верно отметил Мартин Де Рикер, первоначальная версия поэмы о Гальене, восходящая к поздним рифмованным обработкам «Песни о Роланде», была искусственно (и довольно искусно) инкорпорирована в «третью жесту» – Гарена де Монглан [253] . Так наш цикл на позднем этапе его эволюции оказался связанным «семейными узами» с «королевской жестой». Но этого мало. Благодаря нехитрым процессам генеалогической циклизации наша «жеста» соединилась с циклом Доона де Майянс (или Рено де Монтобан) и с циклом поэм, рассказывающих о Первом крестовом походе. Произошло это следующим образом: племянница Гарена де Монглан Кларисса, согласно легенде, зафиксированной в поздних по времени возникновения, но самых ранних по эпической хронологии поэмах, выходит замуж за Рено де Монтобан. Мотив этот не играет никакой конструктивной роли ни в цикле, ни в конкретной поэме. Он характерен для позднего этапа развития цикла и всего старофранцузского эпоса, который все в большей степени начинал восприниматься как некое целое, как огромный замкнутый организм, как рассказ об автономном социуме, члены которого связаны между собой разнообразнейшими и сложными связями. Он и был в восприятии труверов и их слушателей таким социумом – французским обществом эпохи Каролиигов. Французский героический эпос в совокупности относящихся к нему поэм не был простым набором разрозненных и разнохарактерных произведений. Напротив, в его эволюции отчетливо выявляется тенденция, вначале, возможно, непроизвольная, но затем безусловно сознательная, установить между отдельными памятниками разнообразные связи – сюжетные, семейные и т. д. Это происходило как внутри одного большого цикла, так и в эпосе в целом. Характерно, что об одном и том же событии может рассказываться в нескольких поэмах. Иногда это просто разные версии одного произведения, иногда же – произведения безусловно разные, подчас попадающие в один и тот же рукописный кодекс, но очень близкие по сюжету («Нарбоннцы» и «Отрочество Гильома»), Но порой поэмы могут совпадать лишь описанием одного какого-то эпизода, трактуемого в каждом случае достаточно самостоятельно (таково, скажем, повествование о Ронсевальской битве в «Песни о Роланде» и в «Гальене»),
253
См.: De Riquer M. Les Chansons de geste francaises. P., 1968. P. 207.
Но, как мы уже говорили, данный цикл на позднем этапе своего существования разрывал хронологические рамки каролингской эпохи: в поэме «Отрочество Ренье» рассказывалось, как у героя рождается сын Танкред, деятельный участник Первого крестового похода и один из основных персонажей посвященных этому походу поэм. Мотив этот появился в то время, когда поход этот тоже стал уже далеким прошлым, и его события приблизились к «героическому веку» Каролингов, как бы
Но даже если мы отбросим эти весьма поздние поэмы, то связь цикла Гильома Оранжскрго с «королевской жестой» не исчезнет. Связь эта присутствует в «Жесте Гильома» едва ли не изначально. Эпический Гильом, как и его исторический прототип, начинает свою деятельность при Карле Великом: Эмери Нарбоннский отправляет своих сыновей ко двору императора, где они завоевывают заметное положение. Даже первые поэмы «малого цикла» («Отрочество Гильома» и «Коронование Людовика») во многом ориентированы на изображение внешней и внутренней политики Карла. Поэтому исследовательница эпоса З. Н. Волкова не совершила большой ошибки, включив в «королевскую жесту» такую «исконную» поэму нашего цикла, как «Коронование Людовика» [254] . Ведь там перед читателем не только появляется сам Карл Великий, но и решаются судьбы королевского дома: Гильом способствует коронованию сына Карла, а затем защищает молодого короля от взбунтовавшихся баронов и от попыток отнять у него императорский трон.
254
См.: Волкова З. Н. Указ. соч. С. 81.
Следует заметить, что в большинстве произведений французского героического эпоса рассматриваются судьбы страны в теснейшей связи с судьбами королевского дома Каролингов. Поэтому Карл Великий оказывается в эпосе не просто главной фигурой, но и фигурой стержневой. Если в той или иной поэме речь идет не о самом Карле, то о его ближайших потомках (чаще всего) или о непосредственных предшественниках (Пипине Коротком и Берте Большеногой). При этом эталонная фигура Карла присутствует и в них – если не как действующее лицо, то как образец государственной мудрости и носитель идей объединения страны. Эта идеализация образа Карла Великого в разные исторические эпохи имела, конечно, разный смысл. В первые десятилетия после кончины императора его возвеличивание было неразрывно связано с прославлением героических дел франков, возглавлявшихся Карлом, то есть носило глубоко патриотический характер. Дела и дни Карла уже становились прошлым, но прошлым относительно недавним, память о котором жила в сознании и дружинных певцов, и широких масс служилых людей. К тому же в возвеличивании и прославлении государственной мудрости Карла и мощи созданной им империи были весьма заинтересованы его непосредственные потомки. Иначе обстояло дело на исходе XI столетия, когда стали возникать дошедшие до нас, как правило, в переработанном виде, памятники французского героического эпоса. Тогда эпоха Карла была уже далеким прошлым, хотя у нее и были точки соприкосновения с современностью (крестовые походы против «неверных» и постепенное вытеснение арабов из Испании). Песни об этом времени, исполняемые жонглерами, воспринимались как рассказы почти фантастические. Это, впрочем, может показаться странным: ведь эпическая традиция, как нам уже не раз приходилось говорить, не знала перерывов и остановок. Она действительно была непрерывной, но не неизменной. Та мифологизация истории, о которой упоминалось выше, не могла не затронуть и монументальной фигуры Карла. Отметим, что Средневековье увлеченно создавало героев, творило о них легенды, но и активно искало таких героев в прошлом. Постепенно на первый план выдвинулись три равновеликие фигуры. Все они были бесспорно историческими личностями, но их трактовка в литературе Средневековья была далека от исторической достоверности. Первым из них был Александр Македонский, олицетворение молодого удачливого правителя и талантливейшего полководца древности. Другим – Карл Великий. Третьим – король Артур. Последний из-за скудности и противоречивости сведений о нем был наиболее удобной фигурой для создания всевозможных увлекательных легенд. Но многое роднит его литературный образ с образом Карла. И в фигуре короля Артура, и в фигуре Карла Великого подчеркнуты главным образом положительные, «идеальные» черты. И государства их – реальная империя Каролингов и вымышленная всемирная империя Артура – наделяются в эпосе и рыцарском романе утопическими чертами, что становится особенно очевидно в XII в., когда предания об Артуре или Карле воспринимаются как скрытый упрек современности, лишенной и таких замечательных деятелей, и насаждавшихся ими во многом образцовых и недостижимых порядков. Таким образом, историзация легенды и мифа, что происходит на втором этапе эволюции эпоса, неизбежно связана с утопической идеализацией описываемых в соответствующих литературных памятниках героев и событий. Показательно, что на третьем этапе эволюции эпоса, при романизации мифа, фигура Карла уже почти не привлекает внимания поэтов; основные посвященные ему произведения созданы раньше.
По модели образа Карла строятся в поэмах, в том числе в поэмах нашего цикла, образы других «отцов семей», «вождей кланов», «глав рода» и т. д., например образ Эмери Нарбоннского. Он, как и Карл, мудр, рассудителен, справедлив и т. д. Он имеет и внешние атрибуты образа Карла (каким изобразил императора, скажем, безвестный скульптор XII в. на барельефе колонны собора св. Павла в Нарбонне) – он седобород, спокоен, уже немолод (а в поэме «Отрочество Ренье» Эмери уже 140 лет). Таким станет и Гильом на склоне лет. И все-таки Карл всегда превосходит других героев жест, даже скроенных по его меркам. Видимо, очень рано (когда точно – сказать, конечно, невозможно) возникает в эпической традиции и его антипод – король слабый, неопытный, но одновременно – неблагодарный и коварный. В подобном образе отразились, бесспорно, некоторые реальные черты французских королей IX и X вв. Но был здесь и некоторый литературный прием, точнее, воздействие архетипической модели: в архаических формах эпоса часто встречается мотив единоборства отца с сыном; затем это стало оппозицией: сильный отец – слабый сын. Поэтому и образы феодалов, героев жест, четко распределились по двум рубрикам: они либо продолжают дело Карла и всячески помогают его потомкам (хотя и могут находиться с ними во временном конфликте), либо этому делу противостоят, пользуясь неопытностью и слабостью наследников императора или даже ведя с ним самим ожесточенную борьбу.
Итак, почти весь фонд французских эпических памятников ориентирован в прошлое и приурочен к конкретной эпохе Каролингов. Как писал известный французский медиевист Рене Луи, «французский эпос по своей природе каролингский» [255] . Но в центре внимания эпоса – не все Каролинги, а по преимуществу ранние. Возможно, как раз этим можно объяснить такой примечательный факт, как «южная» ориентация эпической традиции. О походах против нормандцев или бретонцев в поэмах повествуется достаточно редко. Представители северных народностей могут восставать против королевской власти Каролингов, представляя для нее серьезную угрозу, но подлинными и постоянными врагами оказываются в эпосе «неверные». Это прежде всего сарацины, но также турки, персы, венгры, болгары, загадочные «славяне» (или «славонцы») и даже печенеги. Подобный набор «врагов» указывает на время сложения песен: в IX и X вв. Западная Европа жила в постоянном страхе, опасаясь опустошительных нападений «неверных», и жадно ловила самые фантастические россказни о них. В пору Крестовых походов, когда были созданы тексты большинства поэм о Гильоме Оранжском, интерес к контактам с «неверными» получил новую опору и оправдание. Сарацины и их союзники оставались врагами, которые – в эпосе – одерживали порой временные победы, но которых ждало неизбежное поражение. Впрочем, среди них находились и друзья, вроде богатыря Ренуара, принявшего крещение и ставшего верным помощником графа Гильома (и даже породнившегося с императором). Среди же сарацинок находилось немало желанных невест – мотив женитьбы героя на принявшей христианство красавице сарацинке навязчиво повторяется из поэмы в поэму.
255
Louis R. L''epop'ee francaise est carolingienne // Coloquios de Roncesvalles. Zaragoza, 1956. P. 327–460.
Борьба с «неверными» стала политической доминантой героического эпоса. В свете этой борьбы решались и проблемы королевской власти (она должна быть сильной и преодолевать внутренние смуты) и личных судеб героев (отвоевание у мавров фьефа тем рыцарем, который не имеет земельного надела или его лишился, женитьба на богатой красавице и т. п.). Борьба эта нередко бывала окрашена в религиозные тона, но это не исключало сатирического изображения служителей церкви и даже откровенно антиклерикальных настроений, которыми окрашены, скажем, некоторые сцены «Монашества Гильома». Идея этой борьбы придавала всему эпосу патриотический пафос (к какому бы его циклу мы ни обратились), а также идеологическое и отчасти сюжетное единство.