Срезающий время
Шрифт:
— Некогда, Ираклий Петрович, — сказал, как отрезал, поручик. — Почту с грузом сейчас поднимут, а этих людей доставишь туда, куда скажут. Семь футов тебе под килем.
Шлюпка с Григорием Фёдоровичем отошла на полкабельтова, когда Соболев поднялся на шканцы, с минуту он изучал небосклон, проворчал что-то про погоду, а потом кивнул боцману. Тот, приложил к губам дудку и засвистел могучим переливом, слышным во всех уголках корабля.
— По местам! Живее, братцы, живее!
Словно по волшебству, из всех люков появились матросы, они мигом очутились на палубе и окружили все бегучие снасти. По команде боцмана с десяток людей налегли на рукоятки брашпиля и стали высвобождать якорь. Команда за командой были исполнены с величайшей быстротой и сноровкой, привычной на военных судах, и вскоре бригантина величаво развернулась и заскользила по волнам. Ещё четверть часа судно рассекало мрак, ловя парусами ветер, и когда забрезжила анёва, уже ничто не могло сравниться с ним в скорости. Котлин и Кронштадтская крепость остались далеко за кормой, и лишь паруса люгера "Ящерица", с его бесшабашным лейтенантом Невельским, ещё как-то пытались состязаться, спеша по своим делам, но вскоре и они пропали из вида.
7. Графский подарок.
Кале, Руан, Кан и наконец, Креан, богом забытый городок с одной улицей. Департамент Кот-д"Армор, кантон Планкоэт, коммуна Сент-Лормэль. Именно здесь, за рекой Аргенон в одном из своих замков проживал нужный мне человек и где-то рядом, на север к побережью в тюрьме томился другой, за которого хлопотал Воейков. Жизнь так устроена, что если бы я спешил встретиться с потомком известнейшего во Франции (да и за её пределами) графского рода, того почти наверняка не оказалось бы на месте. Но раз уж в глубине души я как раз хотел обратного, и мечтал только выспаться после бессонной ночи в лесу и этой тряски в раздолбанной карете, нет ничего удивительного в том, что граф оказался у себя. Судя по всему, аристократ пребывал в хорошем расположении духа, так что я не заметил в его обхождении тех черт, которых опасался: старческого маразма, скупости и склонности к брюзжанию в нём уж точно не было. Напротив, он был настолько любезен, что даже предложил мне бокал великолепного кальвадоса. Признаться, я довольно рассеяно поддерживал разговор, так как чертовски устал в дороге, но ещё с порога моё внимание привлекла великолепная картина неизвестного художника. На этой картине, грандиозной по своим размерам, была изображена плодородная долина, раскинувшаяся между двух лесистых гор. Левая сторона представляла собой изобилующий разнообразной птицей лес. Справа был написан охотничий шалаш из жердей и веток, рядом с которым был привязан жеребец белой масти. Возле него игриво прыгал горностай, а в глубине, среди фруктовых деревьев, можно было различить собирающих урожай женщин, бережно укладывающих спелые яблоки в корзины. На переднем плане, готовый ступить из рамы в кабинет, как живой стоял человек лет тридцати, в рубахе из сурового полотна, покрытой пятнами пота и крови. На нём были широкие, до колен штаны и короткие сапоги с причудливо вздёрнутыми носами. Рубаха была опоясана широким ремнём, за который были заткнуты пара ножей и на тонкой цепочке свисал рог. Мужчина опирался рукой на рогатину, изукрашенную серебряными накладками, и снисходительно посматривал на двух гончих мышиной масти. Широкогрудые, с висячими ушами собаки преданно смотрели на своего хозяина, а испустивший дух огромный волк у его ног повествовал об удачной охоте. Человек на картине имел поразительное сходство с графом. Отличие было лишь в возрасте и падающих на плечи вьющихся волосах без чётко проглядывающей седины. Но черты лица были те же, что и у хозяина замка: выразительные, тонкие и умные, и блеск во взоре был тот же. Солнечный свет высвечивал фигуру, а контраст придавал лицу запечатлённого на картине отпечаток неизъяснимой грусти и усталости. Без сомнения, этот сюжет был выхвачен из самой жизни тех грозных лет, когда Бретань соперничала с могущественными монархами, и защита и опора этих земель выкроил время, дабы навести в собственном феоде порядок. Ибо двух хищников ни один лен не прокормит. Судя по всему, на портрете был изображён предок графа.
Граф заметил мою задумчивость и по направлению моего взгляда уловил причину.
— Артур II, старший сын герцога Бретани Жана II, — поведал мне хозяин замка, заметив мой интерес.
— А Вы похожи.
— Ещё бы, — с ухмылкой произнёс граф. — Картину писали с моего отца. Четыреста лет назад редко кто задумывался оставлять память о себе в виде изображения на холсте. Да и художников, наверно, было немного. Отец, кстати, ждал своего портрета девять лет. Я Вам как-нибудь расскажу эту историю, немногие красавицы были с ним жестоки, и даже мне передалось капелька его шарма.
Граф оказался изумительным рассказчиком, что в моём времени встречается редко: отличная, точная память, несмотря на почтенный возраст, удерживала множество любопытных историй из последних лет царствования Людовика XVI и последовавших за ним времён смуты. Он лично был накоротке со многими знаменитостями этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей. Про Дантона, Робеспьеров, Фуше, Сен-Жюста и убийцу Марата Шарлотту Корде. Всех этих людей, оказавших столь огромное влияние на политику Франции, он представил мне в совершенно ином свете, нежели тот, в котором я видел их до сих пор. Это походило на кухонные сплетни, зато с какими подробностями… "О, — говорил он, — это было чудесное время! В Ваших летах вы ещё не знаете, что эпоха подобна женщине, с которой живёшь: чтобы оценить её по достоинству, нужно расстаться с ней навеки".
Граф не навязывал своего мнения и не представлял свои суждения истиной в последней инстанции, он просто откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя делать выводы из его слов уже лично. И знаете, политика — мерзкое и грязное дело, а французская политика того периода — сплошная клоака, пропахшая миазмами, перемешанная с предательством, золотом и развратом.
Вот так, слово за слово, и мы вскоре коснулись и общих дел. А именно выполнения обязательств по предоставленным векселям. Покрутивший в руках бумаги граф сохранял каменное выражение на лице, и одному Богу известно каких трудов ему стоило не подать вида и не выплеснуть своё возмущение. Только скрежет зубов и гневное сопение чуточку выдавало его.
— Как всё не вовремя, — произнёс он, и, собравшись с духом, добавил: — потребуется некоторое время, сумма слишком большая.
— Будь она раз в десять меньше, разве я бы приехал к Вам? Как сказал мне Лафит, из-под носа которого я увёл эти бумаги: "Тут же вся суть в реноме". Насколько мне известно, наследник не поставил своего отца в известность, и думаю, в наших силах избежать скандала.
— Это благородно с Вашей стороны. Обратись Вы к моим недругам… или даже к королю в изгнании, он бы с лёгкостью обменял эту бумагу на какой-нибудь баронский или даже графский титул с последующими привилегиями.
— Вы думаете, — забирая векселя — что мне нужен ещё один титул? Я прекрасно понимаю, что ценность и стоимость — это ни одно и то же. Кстати, Людовик ничего сейчас не решает. Он бездетен, а по уму и энергичности сильно уступает Карлу, графу д"Артуа, который, как известно, и является вождём монархической партии в эмиграции. Однако, — выдержав паузу, продолжил я, — Ваш покорный слуга всегда готов обсудить предложения.
— Что ж, я рад, что Вы готовы к диалогу. А пока, не разделите ли Вы наше общество сегодня за ужином?
— С удовольствием, — ответил я, и, раскланявшись, вышел из кабинета в сопровождении графского слуги.
Вынутый из портпледа мой английский костюм с сапфировыми пуговицами ещё не потерял формы, и я уже почти оделся, когда раздался стук в дверь.
— Войдите! — произнёс я.
— Ужин подан, Ваше Сиятельство (я, конечно, не князь или граф, но с документами не поспоришь), — сказал мажордом, обозначая поклон, насколько позволяло здоровье старика, и повернулся на каблуках.
Я последовал за ним. Пройдя по узкому коридору и спустившись по лестнице, мы оказались в столовой. Это была громадная, довольно высокая зала со сводами, потолок которой опирался на столбы из тесаного известняка, с орнаментом из кельтских узлов. Множество узких, похожих на бойницы окон с тусклыми стеклами едва ли освещали ее в полдень, а уж сейчас и говорить было не о чем. Стены скрывались за дубовыми резными панелями, почерневшими от времени, на которых, чередуясь с гобеленами, были развешаны оленьи и лосиные рога, охотничьи рогатины и рожки, пара арбалетов и трезубец с бронзовыми наконечниками. У входа с боков расположились, как живые, чучела кабанов с неестественно огромными клыками, а над самой дверью — голова волка, с раскрытой пастью, выглядевшая от этого совершенно безумной. В железных кольцах, укрепленных вдоль стен, покоились факелы, и если бы сейчас они были зажжены, то можно было представить, как дым поднимался спиралями к потолку и, образовывая сизоватое облако над головами присутствующих, стремился к вентиляционным отверстиям. Видимо, лет двести назад или даже больше так и было, сейчас же свет давали немногочисленные свечи на столе.
Посреди этой обширной залы, устланной большими серыми плитами, находился громадный стол в форме вытянутой полукруглой скобы. Та округлая часть, которая предназначалась для хозяина с его семейством и благородными гостями, была приподнята на ступень выше обоих его концов и разделялась двумя исполинскими рогами изобилия, выполненными из мрамора и бронзы, из которых по застывшему вспененному вину вываливались различные яства. Они как бы пролагали разграничительную черту между господами и слугами — в эту эпоху в Бретани еще сохранялся патриархальный обычай, согласно которому слуги и господа ели за одним столом — и олицетворяли заботу сеньора о хлебе насущном для вассалов.
Громадные медные подсвечники с зажженными восковыми свечами были привинчены к столу на равном расстоянии один от другого. В верхней же части стола, покрытой тонкой льняной камчатной скатертью и сервированной фарфором с серебром, стояло два зажженных канделябра в девять свечей из красного воска. На обоих концах стола убранство выглядело гораздо проще: были простые приборы, а скатерть и вовсе отсутствовала.
На почетном возвышении стояло пять стульев совершенно разные как по высоте, так и по вырезанным на подголовниках панно, изображающим различные сцены из эпосов. В середине — самый массивный и высокий, для самого хозяина. Направо от него — для сына, молодого и довольно приятного человека в мундире лейтенанта с слегка вздёрнутым носом, закрученными кверху усами и глазами, полными огня. Налево — для дочери, высокой и стройной с бархатистыми ресницами и серо-зелёными глазами, одетой в шлиз из тонкой белой ткани с пуховым платком; возле нее — для священника, сухого и тощего как виноградная лоза. Возле виконта был стул для меня.