Срезающий время
Шрифт:
Конечно, это было ожидаемо, но попробовать стоило, хотя бы из-за принципа. Оказавшись на пустынной улице, я посмотрел на часы — время до начала встречи ещё оставалось — поднял меховой воротник кашемирового пальто с подстёжкой и неспешно побрёл в сторону площади. Было довольно прохладно и ветрено и, сожалея об уехавшим не дождавшись меня извозчике, я вскоре почувствовал, что цилиндр пора менять на что-то более тёплое. Вот только на что? Минус пять в Петербурге с его сумасшедшей влажностью показались двадцатиградусным морозом Смоленска, и капюшон тут, если и спасёт, то абсолютно не впишется в местную моду. Не положено мне его носить, даже увидевший мою куртку, почитатель всего нового Ромашкин, и то воспротивился: "… извольте следовать правилам: передвигаться в закрытом экипаже". А быть модником в Северной Пальмире и не иметь транспорта, как писали в то время, это оксюморон. Писали, правда, про женские туфли, но суть от этого не меняется. Мои сани уже где-то на пути к Москве, а значит, я не модник и пора действительно доставать пуховик или покупать шубу с шапкой. Не пройдя и двух десятков шагов, как я остановился, услышав за спиной хруст снега и чей-то голос, явно обращённый ко мне.
— Месье! Месье… ради Бога обождите.
Передо мной, в суконном мундире и накинутом наспех копеечном овчинном тулупчике, переминаясь с ноги на ногу, стоял секретарь, мариновавший меня в приёмной.
— Месье, Виктор Степанович просил передать, что поднятый Вами вопрос может быть решён положительно сегодня в обед. Здесь, прямо по улице есть заведение…
— Не интересует, любезный, — ответил я и, повернувшись, продолжил путь.
— Но как же так, месье? — крикнули мне вдогонку — Вы же сами хотели…
Пришлось вновь повернуться лицом к чиновнику.
— Хотел, а сейчас не хочу. Любезный, не беспокойте меня по пустякам и поспешите на службу, а то без вас всё пропадёт. И запомните на всю оставшуюся жизнь — Вы служите России и императору. Только им! А ни лакействуете перед Виктором Степановичем.
— Зря Вы так, — обиженно произнёс секретарь. — Совершенно не разобравшись, огульно меня обвиняете во всех грехах. Зря. Виктор Степанович, что б Вы знали, один из немногих, кто не берёт на службе, и я рад находиться под его началом.
— Что-то я не заметил, — съязвил я.
— Он же Вам знаком показал, что решение не простое и требует переписки по инстанциям, а Вы ничего не поняли.
— Я буду рад, если я ошибаюсь в суждении о вашей деятельности, — уже другим тоном произнёс я. — Вы знаете, где меня найти, всего хорошего.
Пройдя ещё шагов сто, я не вытерпел и стал посматривать на дорогу. При всём знании и исследовании эпохи, я понятия не имел, как в начале XIX века останавливали в Петербурге извозчика. Не свистеть же? Но к моему счастью, мохнатая лошадка, запряжённая в небольшие санки, как по щучьему велению оказалась подле меня и, не расслышав кучера, я прыгнул в сани, сказав четыре слова: "На Исаакиевскую дом Энгельгардта".
Этим же вечером, следуя из гостиничного номера, где я встречался с представителями каретной мастерской, в ресторан, Ромашкин указал мне на иностранца:
— Алексей Николаевич, я вас сейчас познакомлю с одним человеком. Это Роберт Стирлинг, он сопровождал механизмы Уатта. Мы с ним в порту познакомились. Помешанный на паровиках, но имеющий трезвое мышление в прочих науках.
— Я думал, что он уже уехал.
— Какой там, — Андрей Петрович махнул рукой, — это здесь они паровую машину быстро собрали, а у Гольтякова только весной смогут. Я с ним сегодня уже общался. Заводчик Бред предлагал Роберту контракт, но тот практически не говорит по-русски и боится, что не сможет полноценно работать.
— Однако Бред молодец, — произнёс я, — хочет прихватить земляка, пока тот тёпленький.
— В смысле прихватить?
— Известный мне Роберт Стирлинг сейчас вынашивает идею создания нового компактного двигателя для шахтного оборудования. И если её удастся воплотить, горняки будут в очередь за ним выстраиваться.
— Так вот почему вы настаивали на его кандидатуре, — проговорил Ромашкин и тут же окликнул шотландца:
— Роберт! Старина, привет. Как дела?
Пока мы спускались по лестнице, я завязал с шотландским инженером беседу и, выяснив, что судьба не свела меня с известным изобретателем, плавно переменил тему разговора, так как собеседник показался мне крайне интересным. А говорить мы стали о национальной кухне, которая представляла книгу за семью печатями для любого русского, как впрочем, и для любого европейца с континента, и удача не заставила себя ждать. Любой шотландец, когда речь заходит кельтской кухне, просто-таки бросается на её защиту. Роберт не оказался исключением. С виду, полностью флегматичный, он прямо взорвался как гейзер, при этом стёкла его очков ярко блеснули и до самой двери я слушал обо всех вкусностях, которые готовит его мама. Наш разговор так бы и завершился на хаггисах и фаршированном потрохами гусе, если бы я не уговорил шотландца отведать настоящей русской кухни у меня в имении под Смоленском ближе к лету. И согласился он по вполне понятным причинам, так как узнал, кому именно обязан прибытию в Россию.
Собравшиеся в ресторане гости отдавали должное яствам, бокалы то и дело сдвигались, весёлые речи не умолкали, а за столами всё чаще стал слышан смех, заглушавший собеседников по соседству. Временами мне даже казалось, что все вдруг принимались говорить разом и уже отвыкший от пёстрой и многочисленной публики я чувствовал себя несколько неуютно. В провинции всё же, люди ведут себя более размеренно, без этой спешки жить одним днём. Здесь требовался герой, душа общества, который живёт нараспашку с бутылкой в одной руке и картою в другой. Мне же это претило. К тому же в тот вечер непогода усилилась, и при неважной вентиляции, жар от печей стал томителен, а это лишний предлог для того, чтобы поднять очередной бокал, которым вскоре не станет счёта. А потом заливисто и отчаянно запел какой-то итальянец, похожий на заморского цыгана, в сопровождении такого же хора, и ресторан превратился в табор. И уже когда голод был удовлетворён, мне принесли записку, написанную, как ни странно по-русски, по прочтении которой я со спокойным сердцем мог оставить шумный зал.
"Нам необходимо встретиться как можно скорее, по вопросу обсуждаемому сего дня у Виктора Степановича. Экипаж ожидает у входа.
О.К.В.М. Поручик Орлов Григорий Фёдорович.
P.S. Пожалуйста, пригласите на встречу своего друга Андрея Петровича Ромашкина".
"Интересно, — подумал я, — какое отношение к обмену билетов имеет особая канцелярия военного министра" и показал записку Ромашкину:
— Андрей Петрович, как мыслите, не будем заставлять ждать Григория Фёдоровича?
— С удовольствием составлю Вам компанию. Мне здесь как-то не очень понравилось и романсы тут дурные, — произнёс Ромашкин, и когда мы уже поднимались из-за стола, добавил:
— Думаю, Вам стоит знать, что когда я уезжал из Лондона, Смирнов передал мне стопку писем, и одно из них, возможно, было как раз этому поручику. По крайней мере, инициалы совпадают. Надеюсь, ничего противозаконного мы не совершили?
— Всё на благо государства, — полушутя ответил я. — Оружие у Вас с собой?
— Шутить изволите, я с ним только ночью расстаюсь. И то, в пределах досягаемости. Хорошо, хоть жена понимает.
Густой плотный снег валил на тротуары и мостовые. Северная Пальмира просто тонула в белоснежных хлопьях, и лишь зажжённые костры хоть как-то освещали дорогу. Поставленная на полозья карета, с упорством обречённого прокладывала путь, чтобы уже через пару минут от проложенной колеи не оставалось и следа. По мере того, как мы углублялись в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами тёмных особняков, во мне нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, который я оставил за стенами гостиницы всего несколько часов назад, пропитанный влиянием итальянских архитекторов, жемчужина страны, не был больше Петербургом. Едва освещённый, пустынный, оказавшийся во власти обрушившейся на него непогоды, словно украденный величайшим вором — ночью, этот город напоминал призрака, которого уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались нам по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза, вовсе уже не напоминали подлинных жителей северной столицы, видимых мною поутру, горделивых эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявших, на целую цивилизацию шестой части суши. Скорее они походили на героев повестей незабвенного Николая Васильевича, где "главная выставка всех лучших произведений человека" канула ни во что.