Ставрос. Падение Константинополя

MadameD

Беллини на несколько мгновений опешил. Ромей, склонившись к своему собеседнику, смотрел ему в лицо так, что стало ясно – выторговать картину не удастся. По крайней мере, сейчас.

– Будь по-вашему, синьор, - наконец сказал мастер. – Я смиренно склоняюсь перед всеми вашими условиями.

Помолчав, живописец спросил:

– Когда я смогу видеть синьорину?

Грек склонил голову в раздумье – потом ответил, немного помрачнев:

– Я сам уведомлю ее и дам вам ответ.

Беллини вскинул голову, поднял руку, точно вдруг вспомнив о досадной мелочи:

– Но ведь синьорина, конечно, не понимает по-итальянски?

Фома улыбнулся.

–

Во дворце есть благородная госпожа, которая сможет переводить для вас и для Феодоры, - ответил ромей: теперь с благожелательной уверенностью властелина.
– Это патрикия Метаксия Калокир, дама большого ума и учености – она знает четыре языка, считая и язык Западного Рима.

– Буду счастлив таким знакомством, - сказал совершенно удовлетворенный мастер. Он еще больше оживился, когда ему указали на новую примечательную женщину.

Художник простился с патрикием и ушел. Он не видел, что ромей провожает его взглядом, полным холодного подозрения.

Императорские игрища продолжались еще неделю – необыкновенно долго на памяти греков эпохи заката: Желань была потрясена, изумлена, очарована. Показывали укротителей львов и тигров – великолепных хищников южных стран; показывали группы акробатов, которые составляли из своих тел немыслимые фигуры и гнулись во все стороны, точно змеи; показывали магов, глотающих огонь и протыкающих себя иглами и ножами без всякого вреда.

– Это обман!
– сказала наконец Желань.
– Они глаза отводят…

– Бывает, что и обман, - легко согласилась Метаксия, - но у нас есть и настоящие чудотворцы.

Желань горько улыбнулась.

– Когда придет срок, они вам главного чуда не сделают, - сказала она, - не спасут вас!

И тогда Метаксия сделалась серьезной, даже мрачной, как героини древних греческих трагедий, на которые женщин не допускали.

– Когда придет срок, славянка, нас не спасет ничто.

Тут она перекрестилась сама, в первый раз на глазах пленницы, - но этот жест не мог перечеркнуть глубинного, древнего ужаса, открывшегося в ее словах.

Потом Желань отказалась посещать игры, попросив своего господина через Метаксию. Она предпочла уединиться в комнатах за рукоделием, со своими новыми мыслями, которых появилось необыкновенно много, – и патрикий отнесся к ее желанию с большим сочувствием, чем она ожидала. Он опять перестал появляться в гинекее; бывал ли Фома Нотарас в цирке, Метаксия, конечно, знала, но ничего не говорила ей.

Желань очень смутилась и даже испугалась, когда в один из таких дней блаженного затворничества Фома Нотарас пришел к ней с незнакомым итальянцем – живописцем: человеком неслыханного на Руси занятия. Ей сказали, чего от нее хочет заморский гость, - а славянке представилось, что позволить себя нарисовать, точно кумира, еще хуже, чем сидеть в цирке на святых образах. Она бы отказалась, конечно, – но как может рабыня отказаться?

Ей пожелание господина растолковала Метаксия – и она же подобрала слова, которые убедили московитку.

– Соглашайся, это большая честь! Художники из Италии написали только трех благородных жен при дворе василевса, и все остались в восхищении! Неужели ты считаешь, что ты стоишь выше наших господ?

Крупный твердый рот гречанки усмехнулся, когда она увидела растерянность Желани.

– Тщеславие большой грех, Феодора!

Наложница улыбнулась, опустив глаза.

– Что пользы спорить? Вы все равно одолеете

меня, - заметила она. – Но я соглашусь, пойду добром.

– Вот и прекрасно, - сказала Метаксия.

А потом вдруг заключила ее в объятия и поцеловала, точно равную.

– Ты чудо как хороша, особенно когда стыдишься! – воскликнула гречанка. – Я понимаю, почему итальянец пленился тобой, - и почему патрикий пленился тобой!

– Надолго ли так хороша, - сумрачно заметила Желань.

Она, однако, не пожалела: в первый раз Желань ушла от дворца далеко и смогла посмотреть Город своими глазами, а не глазами лукавой Метаксии. Их обеих в носилках – закрытых, но с откинутым пологом – отнесли в дом в Августейоне*, где жил прославленный итальяский мастер со своими учениками и слугами. Наряд для такого выхода, конечно, подобрала Метаксия: прислужница одела ее в греческое платье, но не древнее, без рукавов, а новое, глухое и с длинными рукавами. Темные волосы московитки перевили жемчугами и накинули на голову легкое шелковое покрывало; шею отяготило золотое с жемчугом ожерелье в несколько рядов. Она сейчас не уступала никакой знатной даме из свиты августы – и, однако, имела особенное лицо, и придала византийскому наряду особенные, русские краски.

Метаксия, сидевшая в носилках с нею – а вернее, полулежавшая, как будто ей привычно было так путешествовать, - первой выскользнула из носилок и потянула за собой московитку.

– Сюда, ничего не бойся, сестра, - приговаривала она. – Итальянец еще не видел таких прекрасных женщин, как ты! Пусть поглядит, какие цветы Московия принесла к святому престолу нашего василевса!

Желань застыдилась, разгневалась на такие слова – и остановилась опустив руки; но гречанка рассмеялась и поторопила ее, потянув за рукав. Она взяла славянку за руку и повела туда, куда обеих с приветливыми улыбками приглашали чернявые смуглые слуги, которые могли быть итальянцами, а могли – и греками, и турками. Их провели в белый дом за низкой изгородью, увитой виноградом; обеим пришлось нагнуться, когда они входили в дверь. В коридоре тускло горел единственный светильник, но из комнаты лился свет нескольких ламп или многих свечей.

Потом оттуда выступил улыбающийся хозяин.

– Прошу вас, пожалуйте сюда, синьоры, - поклонившись, пригласил он; хотя, конечно, знал, кто такая Желань. Не мог не знать.

Беллини пригласил славянку сесть в деревянное кресло у окна, в которое падали косые лучи солнца. Потом отступил, оглядывая ее, - а потом сам, суетясь, развернул кресло вместе с гостьей, хотя мог бы велеть ей встать.

Метаксия скромно села на подушку в стороне – но наблюдала за происходящим жадными глазами, не упускающими ни единого движения. Гречанка что-то сказала художнику по-итальянски – и тот, одарив ее быстрым взглядом черных глаз, кивнул. Переводить, поняла Желань, если станет совсем непонятно.

Но покамест ей было все понятно – взмахи рук итальянца, показывающие ей, как сесть, как повернуть голову, когда замереть, были выразительнее любых слов. Потом он совсем скрылся за своей подставкой, на которой стоял холст; потом явился его слуга, которого итальянец несколькими резкими словами за чем-то послал. Потом Желань перестала замечать, что творится вокруг нее, - и чувствовать себя…

Очнулась она, когда итальянец вышел из-за своего холста и шагнул к ней; московитка вздрогнула и выпрямилась. Она охнула, ощутив, как одеревенела шея.