Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

15

Лихих охотников и ловких рыбаков, Прошу меня простить, зовут у нас вралями. Но я поэтами их называть готов, Воспламененными своими же словами, В которых дивный мир прекрасней всех миров. Ну, чем бы жил Денис, бедняк меж бедняками, Когда бы не седлал крылатого коня, Из ночи день творя и чудище из пня?

16

Но представляю вам мечтателя другого: Пред вами музыкант — сапожник Родион Васильевич Очкур. Печально, бестолково Свисает ус один, второй же, чтобы тон Геройский задавать, подкручен вверх сурово… Тихонько выгребешь на голубой затон — И вдруг из камышей на водяной дороге Редько покажется

индейцем на пироге.

17

Каскетка с пуговкой (таких уж больше нет), Другого картуза на нем не помнят люди. Кивнул он, как велит рыбацкий этикет, И по-сибирски вдруг воскликнул: «Клёв на уды!» Откуда это всё?.. Бродяга и поэт, Он путешествовал, ни хорошо ни худо, Золотоносные объездив берега, — Четыре года с ним была дружна тайга.

18

Начнет рассказывать, рассказ течет богатый Про уток северных, гусей да лебедей, О том, что как-то раз подстреленный сохатый Его едва не смял, про рыб и про людей… Очкур хвалил Сибирь, а всё ж родная хата Влекла его в тот край, который всех милей. Вернулся он домой, соседям объясняя: «Сибирь-то хороша, да там мошка лихая!»

19

Возможно, мошкара была тому виной, Что Родион с тайгой счастливой распрощался,— Но вскрыл его письмо наш писарь волостной И собутыльникам «под мухой» похвалялся, Что знает хорошо, чем дышит наш герой, Что будто бы в письме любить он вечно клялся: Влюблен был Родион Васильевич Очкур… И писарь волостной хихикал: «Ишь, амур!»

20

Я допустить могу подобную причину, Хоть шутки писаря не слишком уж смешны, — Что кошечкою звал дебелую Мокрину Охотник в том письме из дальней стороны… Но, думаю, его влекло на Украину: Она его звала всем звоном той струны, Какая замолчать лишь вместе с сердцем может И нежность к родине в разлуке с нею множит.

21

Ты там, на западе, страна моя, видна, Где пурпур и янтарь горят в огне заката. Душа летит туда, печалями полна, Туда, где гор кайма, как тени, синевата; Там свет мой, цвет мой, там всех юных лет весна. И с солнцем я иду к печальной двери брата: Прозрачный, ясный луч твоих коснулся ног, Иду, и предо мной в крови родной порог…

22

Вернувшись, Родион и ветхого порога От хаты не нашел, но не грустил, и вот — Из глины с камышом, тесна, темна, убога. Но хижина его на холмике встает. К знакомому пруду его влекла дорога, Пруд заменял ему поля и огород, — Удил легально он, сказать же между нами: Он также промышлял запретными сетями.

23

Хозяином пруда был господин Рудой — Начальник доблестный сыскного отделенья. Чтоб малость округлить доход служебный свой, Он кражи сочинял и сам в одно мгновенье (У нас в Романовке ходил слушок такой) Сейчас же раскрывал свои же преступленья. За эти фокусы лишен он места был, Но место лучшее тотчас же подцепил…

24

Поросший камышом на радость нам, мальчишкам, Являя в добрый день всех изобилий рог, Хотя Рудого пруд был щедр, и даже слишком, Но прокормиться всё ж Васильевич не мог Одною удочкой, одним своим ружьишком, И приходилось жать у пана за снопок Пшеницу желтую и восковое жито, — А жал он мастерски, а жал он знаменито…

25

Работа тяжкая, мученье и отрада — Страда. Без тени день. И целый мир молчит. Одних кузнечиков сухая канонада В горячей тишине, в безмолвии трещит. Зерно уже течет, и жать проворней надо. Сгибайся без конца! Жара! Спина болит! Лишь самый малый миг передохнуть случится, Коль Ганка старая попотчует водицей.

26

Но и трудясь, шутил веселый Родион. Идя с серпом вперед, работать продолжая, Расскажет что-нибудь — диковинней, чем сон, В искусстве вымысла соперников не зная. А смотришь, к вечеру корона из корон Уж на второй копе сверкает золотая, А Родион поет, хоть голос хриплым стал. Нажал он две копы, да заработок мал [140] .

140

Работая на барском поле, получал он натурою — снопами.

27

Но жито кончится, пшеница отойдет, На просяных полях пиры начнутся уток. Сегодня желтый лист то там, то здесь сверкнет, — И всюду желтизна через десяток суток. Девичьи голоса всё ласковей. Как мед — Дни сытой осени. А там и первопуток Расстелет рушники белее серебра, А там и свадебки уже играть пора.

28

Скрипицу пыльную тогда с гвоздя снимает Любитель музыки — усатый Родион, И канифолью он смычок свой натирает, И добрый слух его — ему же камертон. Настраивает он, колки он закрепляет: Его сердечный друг — разгневанный тромбон Однажды в ярости разбил и гриф и деку, Едва не превратив и скрипача в калеку.

29

А грянет Родион — все ноги ходуном: Различных «казачков» (а «казачков» немало!) Убогоньким своим, но мастерским смычком Умел он извлекать из своего «играла». Водилося одно за нашим скрипачом: Сыграл — не повторит и не начнет сначала,— Ударит новое. Готов поклясться я: Он даже игрывал и «польку-соловья!»

30

«Троистой» музыки я не застал. Обычно При мне уже гремел на свадьбах у крестьян Оркестрик смешанный, но слаженный отлично: Кларнетец да «труба», тромбон да барабан… Под крики пьяные они гремели зычно, И скрипка, так сказать, вела лишь задний план. Но было в скрипочке задорное такое, Что всей «капелии» считалося душою.

31

А этот Родион — последний мужичок, Обруганный не раз, не раз жестоко битый, Был первым в дни торжеств: рванет его смычок — Танцуют Ганны все и пляшут все Улиты. Усатой головой стрельнув куда-то вбок, Он пустит перелив особо знаменитый, И все сбегаются оттоле и отсель — Послушать музыку и глянуть на кадрель.

32

Однажды в летний день (ну, разве не приятно Осеннею порой иные вспомнить дни!) От солнечных лучей в листве скользили пятна, А за деревьями густыми, в их тени, Был слышен тенорок, играла скрипка внятно. «Ну, вот — два сатаны! Господь меня храни!— Так с нами в разговор вступала деликатно Ярина-тетенька. — Обедня, а они Козу свою водить!» Подобное сужденье Не строгим было, нет, но полным снисхожденья.

33

Припоминать теперь, ей-богу, не берусь — Куда, откуда шли Денис мой с Родионом, Но всё в ушах стоит: «Ой, лихо, не Петрусь!» А дальше завели такое — с перезвоном, Такое грянули на всю честную Русь, Что показалось вмиг соленым-пресоленым Ярине-тетеньке, а ухарский напев Перцовкой лился к ней, за лесом прозвенев.

34

Ах, чудаки мои, столь сердцу дорогие! Вы — как огни вдали, в тумане зажжены… А дальше слышу я стенания глухие, Рев императорской бессмысленной войны, Я вижу тех, кто пал за новую Россию При первых проблесках идущей к нам весны, И солнце вольности, что выплыло багрово… Хватило б только слов, — о нем скажу я слово.