Стиляги

Козлов Владимир Владимирович

В кафе его тоже, как видно, знали. Это чувствовалось по почтительным поклонам швейцаров, вдвоем кинувшихся к Гоге и оставивших меня без внимания до тех пор, пока Гога не кивнул: «Это со мной!»

В зале к Гоге стремительно подошел администратор, почтительно спросивший:

– Как всегда?

– Точно! – ответил Гога, высокомерно поднимая свой прямой длинный нос и поправляя прическу типа «бродвейка», сделанную под американских киноактеров, когда волосы на затылке отращены так, будто человек собирается идти в попы. Администратор почтительно засеменил впереди и провел нас в отдельный кабинет, где Гогу уже ожидал официант.

– Классно, а? – спросил Гога. И раньше чем я успел воспротивиться или хотя бы принять участие в обсуждении меню,

скомандовал: – Коньячку, лимончик, сумужки, боржомчика, потом черный кофе двойной и две порции ликерчику, как всегда… – Это дополнение должно было показать мне, что Гога успел уже выработать свои вкусы и понятия по программе «классной жизни».

– Где же вы теперь работаете, Гога? – спросил я, мысленно оценивая заказ и прикидывая, во что обходятся Гоге эти посещения кафе, если свое «как всегда» он повторяет хотя бы раз в неделю.

– Не будем торопиться! – небрежно сказал Гога. – У меня есть правильная привычка: о делах говорить в конце заседания, – и засмеялся своей шутке.

– Как же вы теперь живете? – спросил я.

– О, я плохо жить не умею. Да и знакомые не дают скучать! – уверенно сказал он, обсасывая ломтик лимона после первой рюмки коньяку. Я заметил, что держался он так, словно все время подражал кому-то в жестах, движениях, словах.

Выпив еще рюмку и опять пососав лимон, он откинулся на спинку стула, небрежно забросил ногу на ногу и прищурился, словно испытал бог весть какое удовольствие. Семгу он ел странным способом, наматывая ее на вилку, как макароны. Я сообразил, что среди своих знакомых Гога нашел настоящий образец для подражания.

– Кто же эти знакомые? – поинтересовался я.

– Писатели, актеры, адвокаты, – небрежно перечислил Гога. – Даже одна жена бывшего министра. Она часто приглашает меня к себе.

– А где вы работаете? – продолжал я любопытствовать. – Заведуете чем-нибудь?

– Берите выше! – подмигнул он мне, и на прыщавом одутловатом лице его появилось такое великолепное презрение к прежней мечте, что я понял: Гога достиг вершин успеха.

В это время за дверью нашего кабинета послышался шум, кто-то упорно прорывался к нам, а официант терпеливо уговаривал, что «товарищ Баранчук занят, он не один…»

– Мне наплевать, с кем он там сидит! – ответил разъяренный женский голос.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась толстая, чрезмерно накрашенная женщина в дорогом пальто, с сумочкой на длинном ремне, которую она держала на отлете, будто собиралась пустить в ход, как метательное оружие. Гога вскочил на ноги и судорожно зашептал:

– Софья Михайловна, нельзя же так!..

– А ты как делаешь? Р-работник! – И столько презрения было в голосе посетительницы, что Гога весь съежился, как воздушный шар, который прокололи иголкой. Посетительница в своей ярости не обращала внимания на меня. Она шипела, брызгая слюной сквозь массивные золотые зубы: – Мне привезли двести тюбиков химической помады, а тебя нет! Я просила, вызывала, настаивала, а ты хлещешь коньяк, как последний прохвост! Ты знаешь, что мне пришлось передать всю помаду Жоре Мухлецову? А сколько мне платит Жора за комиссию? Два рубля! Вот сколько он платит! По твоей милости я четыреста рублей потеряла!

– Софья Михайловна! – умоляюще прошептал Гога и, как мне показалось, мигнул посетительнице в мою сторону.

– А мне наплевать! – отрезала посетительница. – Если ты не хочешь работать на меня, можешь убираться к черту! Я и другого шептуна найду! Если к четырем не придешь, можешь больше не являться! – Тут она повернулась на толстых ногах и вышла.

Наступило продолжительное молчание. Потом Гога проворчал:

– Она возьмет Жору Мухлецова! А что этот Мухлецов понимает в помаде? Тоже нашла шептуна!

Я поинтересовался:

– А что это за профессия – шептуны?

Гога немного оживился, как видно, я затронул его профессиональную гордость:

– Шептун – это тот, кто стоит у магазина и предлагает товар, которого на прилавке нет.

– Как это так? Что же они предлагают? –

удивился я.

Он усмехнулся.

– На прилавке товара нет, но он может быть под прилавком или на квартире…

– А, – догадался я, – спекулянты!

– Вот уж нет! – возмутился Гога. – Спекулянты – это перекупщики. А мы ничего не перекупаем. Мы только комиссионеры. Нашими услугами пользуются самые разнообразные люди. Я, например, специалист по королевскому нейлону, по ратину, коверкоту, по косметике, а есть специалисты по телевизорам, по обуви, по автомобилям. Мы просто знаем, где можно достать то или другое.

Во второй половине пятидесятых в Ленинграде выходила серия плакатов «Боевой карандаш». Целью карикатурных плакатов время от времени становились и стиляги. Но были и попытки «защитить» стиляг от произвола комсомольских патрулей, для которых формальным поводом были узкие брюки.

Георгий Ковенчук:

Буквально через несколько дней [после попадания в милицию за узкие брюки] иду я в академии по коридору, и подходит такая Люда Павлова, говорит: «Слушай, хорошо, что я тебя поймала. Сейчас комсомольское задание получишь – надо делать плакаты. Скоро будет фестиваль [молодежи и студентов 1957–го года], и будут по городу вывешивать плакаты – чтобы в городе был порядок, не было хулиганов, чтобы была чистота и все такое. Я говорю: «Да я никогда в жизни плакатов не делал»: стал как от всякой нагрузки отказываться. Но она так пристала, что мне и моему приятелю пришлось поехать в обком комсомола, в отдел, который был инициатором этих плакатов. И там довольно симпатичный инструктор, он говорит: «Надо против хулиганов, против пьяниц, против того, что матерятся, делать плакаты». А я ему рассказал про этот случай – как меня задержали не за то, что я хулиганил, а просто из-за того, что были узкие брюки. «Вот такой плакат можно сделать, чтобы комсомольский патруль знал, за что задерживать?» – «О!» – говорит. – «Очень хорошая тема».

И я приехал и сделал в духе «Окон РОСТа» плакат: две красных руки, на одной написано «комсомольский», на другой – «патруль», и они под мышки держат такого парня в зеленой шляпе и в узких брюках, пьяного. И у него в одной руке телефонная трубка, которую он оторвал от телефонного автомата, в другой – ветка от дерева. И я хотел сначала написать: «Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел». А потом получилась такая подпись: «Не за узкие брюки, а за хулиганские трюки».

Очень удачный плакат получился, я его показал, а потом услышал, что есть такой «Боевой карандаш». Я его отнес туда, и у меня его приняли и сразу напечатали. И в обкоме комсомола плакат тоже понравился – у них была перед фестивалем конференция, и они увеличили этот плакат, и сзади за президиумом он висел. И они говорили, что надо прекратить эту практику, чтобы задерживать за узкие брюки. А я стал героем на Невском – стиляги меня очень благодарили – а то ведь их ловили, разрезали ножницами брюки. Прямо там же, на Невском – у них, у этих комсомольцев были в карманах ножницы и отстригали волосы тем, кто кок себе делал. И вскорости был отрывной календарь, который выходил тиражом полтора миллиона экземпляров – и я там увидел свой этот плакат. Считаю, что внес такой вклад в дело моды. Постепенно все это потеряло напряженность, все выровнялось, и эта мода стала признаваться.

Александр Петров:

Я помню карикатуру: стиляга – модный молодой человек – с сигаретой в зубах, весь прокуренный, желтый, сухой. Подпись: «До». И рядом – солдат, демобилизовавшийся из армии: здоровый, румяный. И написано: «И после». Много плакатов было в застекленных рамах. Когда люди танцевали рок-н-ролл, их фотографировали из комсомольского оперотряда и вывешивали в эти окна.

И был фильм какой-то, в котором Марк Бернес играет роль то ли начальника милиции, то ли еще кого-то, и он направляет группу из народной дружины и говорит: За узкие брюки не брать. То есть, уже послабление.