Стивен Эриксон Падение Света

Киницик Карбарн

Много есть несчастий, образующих и придающих форму жизни Тел Акая, но жалкие остроты Эрелана Крида можно смело отнести к худшим из проклятий. От них угасло даже жеребячье веселье Лейзы Грач - она села, взгляд покрасневших глаз устремился к шипевшему на камне шмату мяса, лицо стало спокойнее.

Испустив стон, Ханако заставил себя встать.
– Пойду к ручью.

– Там и увидим, что нужно сшивать, - кивнула Лейза.

"Нетерпеливая молодость? Да, вижу, Лейза Грач. Помня о нашей цели и радостной решимости, бросившей нас в дорогу... медведь вполне мог избавить меня от долгих странствий". Снова

вздохнув, Ханако прошелся вдоль уступа, пока не добрался до водопада, успевшего выточить чашу до самой скалы. Одежда превратилась в грязные лохмотья, он охотно оставил ее на земле, раздеваясь.

Вода была чиста, прозрачна и до ужаса холодна. Боль от множества ран на теле уступила место благословенному онемению. Он стоял под струей воды. "Ханако, так ненавидевший холод в те дни. Так быстро мерзнущий под неустойчивым ветром. Ханако, когда-то ты ползком пересек ледяное озеро. Что с тобой случилось?" У Тел Акаев есть старая пословица. "Рожденная в горах мечтает о долинах. Рожденная у моря грезит о суше. Рожденная в долине устремила взор на снежные пики..." И так далее. "Словно дело уже сделанное обречено быть несовершенным, и топор вечно стучит по дереву, пока листья не похоронят нас. Мы стоим, не чувствуя дрожи в руках, ослепшие, но не в силах протереть глаза.

Тел Акаи, вы - скоты среди цветов".

Холодная вода смыла кровь, заморозила сукровицу на ранах. Нагой и продрогший до ломоты в костях, Ханако вернулся на стоянку.

Эрелан и Лейза присели у костра, срезая полоски с подгоревшего мяса. Брови Лейзы взлетели: - Так это всё же был язык, - сказала она, облизнув пальцы, и склонила голову к плечу.
– А я-то мучилась сомнениями.

Эрелан хмуро поглядел на него.
– Другой одежки нет?

– Есть... есть кое-какие обноски, - отозвался Ханако.
– Но сперва нужно меня сшить.

Лейза поднялась и подошла к нему. Занялась осмотром ран, трогая там и тут, стоя слишком близко - так близко, что терлась бедрами. Поглядела вниз и начала тихо напевать, потом выгнула дугой бровь.
– Даже снеговая мантия гор не охладит пыл смелого Ханако. Объявляю тебя здоровым, иголок и ниток не нужно.

– Смеешься?
– обиделся он.

– Если шрам соблазняет, - сказала она, отступив, - то тысяча дадут тебе силу возбуждать невиданное вожделение. Видишь, я пытаюсь усмирить себя, о юный воин? Я, женщина при трех мужьях!

– Можешь и меня пригреть у колена, Лейза Грач.

Она широко раскрыла глаза.
– Вот как! Ты прав, если презираешь меня. Поистине вырос - даже не до колена, до бедра, сказала бы я, и даже выше.

Эрелан Крид хохотнул, но как-то неуверенно.

Послав напоследок ослепительный взгляд, Лейза отвернулась.
– Пора бы выходить. Я получу пользу от ваших причуд. Пора обуздать моих рабочих коней.

Ханако нахмурился, встал на колени у своего тюка, вытаскивая оставшуюся запасную одежду. Горное солнце уже было высоко, согревая ободранную спину, и раны дружно заныли. Да, она права, называя их своими, хотя ни он, ни Эрелан еще не воспользовались приглашением. Трое мужей остались позади, но Лейза Грач еще не предала их ревность, пригласив мужчину под меха. Рабочие кони, верно.

Он неуверенно вынул истрепанную конопляную рубаху и штаны из того же

грубого материала.

– Не забудь шкуру, - посоветовал Эрелан.
– Путь воина - носить завоеванные одежды, принимать дары владык и владычиц Вольности. Такой плащ, Ханако, почтит убитого зверя.

Лейза прошлась по кострищу, прибивая каблуками угли.
– Твой путь, Крид, только твой. Ты носишь честь словно наряд, хотя он плохо сидит и подкладка у него из гордыни. Убитые толпятся за спиной, и обиталище их полно негодования. За то, что ты дышишь, а они - нет. Твое сердце стучит в груди. Ты ходишь во плоти, шевеля костями, и не замечаешь надоедливых духов. Это терзает их души беспрестанно.

Однако Эрелан уже напевал под нос, свертывая спальник.

Снова приблизившись к Ханако, Лейза Грач понизила голос: - Ох, да бери шкуру. Ты ведь отнял ее у Владыки. Только потому, что искал хорошее место для сна.

– Я сдался бы, - буркнул Ханако, - дай он мне шанс.

– Говорят, страх вгрызается в душу, но я скажу иначе. Страх съедает возможности, пока не остается лишь один выбор. Буйный Владыка познал такой страх.

– Он вылез из пещеры и увидел меня, заградившего выход.

Лейза кивнула.
– По природе он не отличен от нас. А мы не понимаем идеи отступления.
– Она отвернулась, глядя на предстоящий путь вниз. Горный склон уступами сбегал в лесистую долину. На далеком дне долины заблестело, будто пробужденное утренними лучами, озеро.
– И наш поход, - продолжила она, - смехотворен.
– Мысль породила на лице широкую улыбку. Лейза обернулась к Ханако.
– Каково направление? Где лежит смерть, юный воин? На востоке, где каждый день возрождается солнце? На западе, куда оно каждый раз падает в сумерках? Как насчет юга, где плоды гниют на ветвях и мошки беспокойно гудят над землей, усердно трудясь в разрушении? А может, на горьком севере, где спящая пробуждается, чтобы узнать: трупная змея украла у нее полтела? Или не пробуждается вовсе, лежит неизменной? Куда ни взгляни, смерть торжествует. Мы решили присоединиться к Джагуту-с-пеплом-в-сердце. Идем туда, чтобы присоединиться к походу - но куда двинется поход?

Ханако передернул плечами.
– Хотел бы я знать, Лейза Грач. Поглядим, что ответит Джагут.

– Война того стоит?

Он отвел взгляд, глядя на полную зелени долину, на серебряный клинок озера, вспоминая разговор, ставший причиной путешествия. Сказку, прилетевшую на незримых ветрах - о скорбящем Джагуте, восставшем против смерти, что похитила жену. О его страшной клятве. Не таков ли рок смертных: бороться с чувством беспомощности при виде смерти? Не правда ли, что сделать нельзя ничего - лишь терпеть тяжесть, царапать лицо в печали, бушевать от гнева? Не слишком ли смел тот Джагут, объявивший войну самой смерти?

Раздался насмешливый хохот, словно присутствовавшие решили проверить друг друга, мечами изрубить всем ведомую храбрость Тел Акаев, их болезненное пристрастие к полному наслаждений и безумств абсурду. И все же... Насколько быстро презрение уступило в душах место темному потоку, когда воспоминания о горестях призраками поднялись в ночи, и каждый миг беспомощности закровоточил вновь? И тогда разговоры зациклились, веселье пропало, сменившись черной, обожженной радостью. Восторгом слаще любого иного. Растущим восхищением перед славной дерзостью Джагута.