Тайной владеет пеон

Михайлов Рафаэль Михайлович

— Работать, Андрес. С меньшим числом ошибок, но работать.

Три человека покидают Сакапа.

Наранхо мечется на подстилке в забытьи. «Коман­данте! — кричит он. — Не ходи туда!»

Туда не пойдешь, — дом Барильясов охвачен пла­менем.

Сакапанцы готовятся к карнавалу. Три человека едут в столицу. Карнавал пройдет по всей стране.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГВАТЕМАЛА ВЫХОДИТ ИЗ ПОДПОЛЬЯ

18. МОЛОЧНЫЕ РЕКИ СЕНЬОРА ПРЕЗИДЕНТА

— Августовские дожди льются не иначе, как из кро­вавых туч, — говорили жители гватемальской столицы.

Действительно, август 1954 года выдался кровавым. Кастильо Армас не успел вылезти из женского платья, в котором он подписывал соглашение с армией, и пере­бежать из ванной комнаты министра связи обратно в президентский дворец, как сразу же перечеркнул свою подпись. Американский посол обещал моральную поддержку, оружие, и Армаса понесло:

5—6 августа правящая хунта начинает аресты сре­ди руководителей восстания. Двенадцать офицеров, во­преки заверениям президента, предстают перед воен­ным трибуналом.

7 августа армасовские банды, которые должны были быть распущены, и подразделения гвардии — второй воо­руженной силы страны — окружают военно-воздушную базу «Ла Аврора», где появляются листовки с призывом проучить «лгуна в президентском кресле».

8 августа Кастильо Армас открывает в столице вто­рую серию облав на «красных». В тюрьмы заключа­ются служащие демократических учреждений, создан­ных при Арбенсе, прогрессивные журналисты, учи­теля, владельцы кинотеатров, разрешавшие у себя де­монстрацию советских, чешских, даже мексиканских фильмов.

10 августа хунта, упразднившая конституцию и разо­гнавшая парламент, выпускает свой «политический ста­тут». Хунта заявляет, что, «пользуясь свободно выра­женным желанием народа», присваивает «исключи­тельно себе» всю законодательную и исполнительную власть и заявляет, что в государственных учреждениях не могут работать служащие, заподозренные в сим­патиях к коммунистической идеологии. «Публикуй­те и исполняйте!» — заканчивалось послание, и по стране летят черные списки: сотни чиновников, почто­вых работников, учителей, врачей выбрасываются на улицу.

11 августа Армас объявляет о роспуске четырех политических партий и пяти профсоюзов. Первыми разгоняются профсоюзы учителей и железнодорож­ников.

16 августа за решетку отправлена большая группа курсантов военных училищ, замешанных в восстании.

22 августа становится известно, что 120 кофейных участков и 107 ферм, полученных крестьянами соглас­но реформе в центральной кофейной зоне, изъято армасовцами обратно в пользу крупных землевладельцев и частных компаний, причем оказавшие сопротивление избиты и арестованы.

31 августа семнадцать сторонников прежнего ре­жима, в том числе филателист — собиратель марок — и поэт высылаются в концлагерь «Колония Петен».

Хунта готовит декрет о запрещении под страхом казни любой организации, хотя бы отдаленно связан­ной с компартией. Хунта подписывает военное согла­шение с США, и удивленные гватемальцы узнают, что их маленькая армия по существу становится еще одним батальоном северной державы, а их плодородная зем­ля — заурядным полигоном.

Декрет за декретом вылетают из президентского дворца...

Все это походило бы на бред сумасшедшего, если бы не затрагивало тысяч жизней и судеб. Столица плачет и смеется. «Молочные реки сеньора Армаса почему-то красные», — острота, пущенная в одном из кафе, облетает весь город. Полиция ищет остряка, но среди трехсот тысяч жителей трудно найти того, кто засмеялся первым. Притом из кафе, что напротив, летит новая шутка, и довольно злая: «Фуражка и любовь к гватемальцам у сеньора Армаса всегда набекрень». Фат со скошенной тульей фуражки подкушен крепко. Гвате­мальцы продолжают издеваться, фат — свирепствовать.

Американский посол с иронией спросил, много ли молодых гватемальцев готово отдать жизнь за своего президента. И, когда подвернулся удобный случай, страницы нескольких газет обошел снимок юного Орральде, который из преданности к президенту стрелял в заговорщиков. Хусто был заснят рядом с Армасом, только не он смотрел на президента, а президент пожи­рал его глазами в поисках ответного проявления пре­данности.

Газета с таким снимком попала в маленький двух­этажный домик антиквара Молины и была положена перед хозяином. Антиквар просматривал утреннюю почту и небрежно скользнул по газете взглядом. Хотел было ее отложить, но крупный снимок привлек его вни­мание; он всмотрелся и крикнул:

— Хосе, зайди ко мне!

Вошел Хосе. Городская одежда преобразила маль­чика. Наверное, в потрепанных штанах, в каких он привык убирать бананы, или в своей блузе, в которой Хосе партизанил, он чувствовал себя удобнее, чем в кремовой рубашке, отутюженных синих брюках и желтых туфлях. Черные пряди, спадавшие прежде на лоб Хосе, были зачесаны назад, пробор придавал при­ческе изящество. Вряд ли с первого взгляда в этом прилизанном аккуратном подростке можно было узнать потомка племени ица, который простодушно смотрел на мир. Да и в антикваре Молина, который в шелковом халате сидел за плетеным столом и лукаво поглаживал черную бородку, не легко было увидеть прежнего Карлоса Вельесера. Тропическая лихорадка обострила черты его лица, на котором смуглый румянец сменился легкой желтизной. Если и отличали его от подлинного Молины немыслимой густоты брови, высо­кий лоб и глубокий, очень мягкий взгляд, то от преж­него Карлоса Вельесера нынешний Вельесер разнился еще больше.

В доме Молины он нашел все в таком виде, как опи­сывал антиквар, и еще раз подивился предусмотри­тельности хозяина. Подслеповатая консьержка, перед которой он учтиво снял шляпу, смеясь, крикнула ему: «Да не машите шляпой! Простудитесь!» — и он ей отве­тил, как отвечал Молина: «В двадцать лет не просту­жаются. А нам с вами, сеньорита, по двадцать». Впро­чем, обоим вместе было около ста. В большую входную дверь можно было позвонить, и ему открыл бы кто-либо из верхних жильцов. Но в большую дверь, как и во многих домах столицы, была искусно вделана меньшая, и ключ, врученный Молиной, ее открыл легко и бес­шумно.