Тайной владеет пеон
Шрифт:
— Работать, Андрес. С меньшим числом ошибок, но работать.
Три человека покидают Сакапа.
Наранхо мечется на подстилке в забытьи. «Команданте! — кричит он. — Не ходи туда!»
Туда не пойдешь, — дом Барильясов охвачен пламенем.
Сакапанцы готовятся к карнавалу. Три человека едут в столицу. Карнавал пройдет по всей стране.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГВАТЕМАЛА ВЫХОДИТ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
18.
— Августовские дожди льются не иначе, как из кровавых туч, — говорили жители гватемальской столицы.
Действительно, август 1954 года выдался кровавым. Кастильо Армас не успел вылезти из женского платья, в котором он подписывал соглашение с армией, и перебежать из ванной комнаты министра связи обратно в президентский дворец, как сразу же перечеркнул свою подпись. Американский посол обещал моральную поддержку, оружие, и Армаса понесло:
5—6 августа правящая хунта начинает аресты среди руководителей восстания. Двенадцать офицеров, вопреки заверениям президента, предстают перед военным трибуналом.
7 августа армасовские банды, которые должны были быть распущены, и подразделения гвардии — второй вооруженной силы страны — окружают военно-воздушную базу «Ла Аврора», где появляются листовки с призывом проучить «лгуна в президентском кресле».
8 августа Кастильо Армас открывает в столице вторую серию облав на «красных». В тюрьмы заключаются служащие демократических учреждений, созданных при Арбенсе, прогрессивные журналисты, учителя, владельцы кинотеатров, разрешавшие у себя демонстрацию советских, чешских, даже мексиканских фильмов.
10 августа хунта, упразднившая конституцию и разогнавшая парламент, выпускает свой «политический статут». Хунта заявляет, что, «пользуясь свободно выраженным желанием народа», присваивает «исключительно себе» всю законодательную и исполнительную власть и заявляет, что в государственных учреждениях не могут работать служащие, заподозренные в симпатиях к коммунистической идеологии. «Публикуйте и исполняйте!» — заканчивалось послание, и по стране летят черные списки: сотни чиновников, почтовых работников, учителей, врачей выбрасываются на улицу.
11 августа Армас объявляет о роспуске четырех политических партий и пяти профсоюзов. Первыми разгоняются профсоюзы учителей и железнодорожников.
16 августа за решетку отправлена большая группа курсантов военных училищ, замешанных в восстании.
22 августа становится известно, что 120 кофейных участков и 107 ферм, полученных крестьянами согласно реформе в центральной кофейной зоне, изъято армасовцами обратно в пользу крупных землевладельцев и частных компаний, причем оказавшие сопротивление избиты и арестованы.
31 августа семнадцать сторонников прежнего режима, в том числе филателист — собиратель марок — и поэт высылаются в концлагерь «Колония Петен».
Хунта готовит декрет о запрещении под страхом казни любой организации, хотя бы отдаленно связанной
Декрет за декретом вылетают из президентского дворца...
Все это походило бы на бред сумасшедшего, если бы не затрагивало тысяч жизней и судеб. Столица плачет и смеется. «Молочные реки сеньора Армаса почему-то красные», — острота, пущенная в одном из кафе, облетает весь город. Полиция ищет остряка, но среди трехсот тысяч жителей трудно найти того, кто засмеялся первым. Притом из кафе, что напротив, летит новая шутка, и довольно злая: «Фуражка и любовь к гватемальцам у сеньора Армаса всегда набекрень». Фат со скошенной тульей фуражки подкушен крепко. Гватемальцы продолжают издеваться, фат — свирепствовать.
Американский посол с иронией спросил, много ли молодых гватемальцев готово отдать жизнь за своего президента. И, когда подвернулся удобный случай, страницы нескольких газет обошел снимок юного Орральде, который из преданности к президенту стрелял в заговорщиков. Хусто был заснят рядом с Армасом, только не он смотрел на президента, а президент пожирал его глазами в поисках ответного проявления преданности.
Газета с таким снимком попала в маленький двухэтажный домик антиквара Молины и была положена перед хозяином. Антиквар просматривал утреннюю почту и небрежно скользнул по газете взглядом. Хотел было ее отложить, но крупный снимок привлек его внимание; он всмотрелся и крикнул:
— Хосе, зайди ко мне!
Вошел Хосе. Городская одежда преобразила мальчика. Наверное, в потрепанных штанах, в каких он привык убирать бананы, или в своей блузе, в которой Хосе партизанил, он чувствовал себя удобнее, чем в кремовой рубашке, отутюженных синих брюках и желтых туфлях. Черные пряди, спадавшие прежде на лоб Хосе, были зачесаны назад, пробор придавал прическе изящество. Вряд ли с первого взгляда в этом прилизанном аккуратном подростке можно было узнать потомка племени ица, который простодушно смотрел на мир. Да и в антикваре Молина, который в шелковом халате сидел за плетеным столом и лукаво поглаживал черную бородку, не легко было увидеть прежнего Карлоса Вельесера. Тропическая лихорадка обострила черты его лица, на котором смуглый румянец сменился легкой желтизной. Если и отличали его от подлинного Молины немыслимой густоты брови, высокий лоб и глубокий, очень мягкий взгляд, то от прежнего Карлоса Вельесера нынешний Вельесер разнился еще больше.
В доме Молины он нашел все в таком виде, как описывал антиквар, и еще раз подивился предусмотрительности хозяина. Подслеповатая консьержка, перед которой он учтиво снял шляпу, смеясь, крикнула ему: «Да не машите шляпой! Простудитесь!» — и он ей ответил, как отвечал Молина: «В двадцать лет не простужаются. А нам с вами, сеньорита, по двадцать». Впрочем, обоим вместе было около ста. В большую входную дверь можно было позвонить, и ему открыл бы кто-либо из верхних жильцов. Но в большую дверь, как и во многих домах столицы, была искусно вделана меньшая, и ключ, врученный Молиной, ее открыл легко и бесшумно.