Тонкий лед

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Бабы! — крикнула она.

И тут все зэчки барака сплелись в единый рой. Преж­ние и новые молотили друг друга отчаянно. Особо дерзко дралась Астахова: била кулаками, ногами, го­ловой. Она хватала баб за шкирку и задницу, поднима­ла над головой и швыряла на пол. Другие выбивали кулаками зубы, цеплялись в волосы, вырывая их пу­ками, выкручивали ноги и руки. Стоны, крики, брань вскоре долетели до слуха охраны. Зэчек взяли в коль­цо, нетерпеливо рвались с поводков сторожевые псы.

—

Всем разойтись по местам! Иначе спускаем со­бак!— послышалось предупреждение охраны.

Бугриха, да и все прежние зэчки мигом заскочили на верхние шконки. Новые, не зная, решили, что их испугались, вздумали закрепить победу и стали сдер­гивать баб вниз. Но... охранницы не стали повторять и отпустили собак. Те вихрем налетели на зэчек. Псы, не разбираясь, кто прав, кто виноват, мигом оседлали баб. Клочья одежды, кровь и вой заполнили барак. Псы валяли женщин по полу, лезли к горлу. Они кусали руки, грызли спины, плечи, ноги, лица... Зэчки стали похожи на комья крови. Они орали так, что стекла в окнах сотрясались.

С полчаса успокаивали собаки баб. Когда охранни­цы позвали их, ни одна из женщин не могла самосто­ятельно встать на ноги.

И только старая бабка, еще до драки юркнувшая на свою шконку и укрывшаяся одеялом с головой, кре­стилась истово и говорила:

— Спаси нас, Господи, и помоги!

Избитые, покусанные бабы не скоро пришли в себя. Не все заметили, как исчезла охрана. Зэчкам никто не помог, но ругаться вновь и сетовать они боялись.

Бригадирша смотрела на новых, злорадно посмеи­ваясь:

— Ну, как шухер удался? Все отгрызли вам собач­ки? То ли будет, когда в «шизо» загремите? Песики — только разминка.

Больше всех досталось от собак Шурке, но она, сцепив зубы, встала, чтобы не торжествовала и не праздновала свою победу бугриха. Та и не скрывала свою радость.

Пока новенькие привели себя в порядок после пси­ной трепки, в бараке все успокоились. Кто-то спал, дру­гие писали письма, а некоторые разговаривали между собой, сбившись в кучки. Вот так и старуху из новой партии пожалели бабы, обсели бабку со всех сторон. Интересно всем узнать, за что такую дряхлоту в зону упекли.

— Тебя как же звать, мамка? — спросила старую бригадирша.

— Акулина,— ответила тихо, как всегда разговари­вала с начальством.

— За что к нам попала, бабуля?

— Из-за деда своего, кобеля лысого! — выкатились из глаз две слезинки-горошинки.

— Убила его?

— Не-е! Не одолела б. Живой супостат и ноне. Пол­века с им промаялась, уж не то дети, внуки семьи заимели. Правнуки объявились, а на плешатого леша­ка угомону нет. И до сей поры по бабам скачет змей. Смолоду кобель был. Совестно сказать людям, а он как сбесился!

— Сколько

ж лет ему? — спрашивали зэчки.

— Много! За семь десятков повалило. Весь как зад­ница голый сделался. Ни единого волоса на голове не уцелело, а озорует ровно вовсе молодой. Хотя завсегда был таким,— вздохнула бабка.

— Бабуль, ты его окалечила?

— Не-е, не достала ни скалкой, ни коромыслом. Сбег окаянный, прямо из рук вырвался. А я бегать не могу, ноги мои болят.

— Так коль убежал, за что тебя судили?

— Я ж видела, куда сбег! Прямиком к соседке, че­рез огород и на месте. Она впустила и дверь — на засов. Мне не открыть, как ни бейся. Эдак с ней он давно путается. Почитай, годов двадцать как ее мужик помер. Он вовсе молодым на тот свет ушел, а и На­дежда молодше меня намного. Чего ей от мово ста­рика надо? Могла б по себе сыскать мужука. Так вот моего вздумала увести и получила. Облила я ее дом бензином и подпалила. Разве не обидно, что мой хозяин там блудничает с этой сукой? Ну, оне вдвух в окно выскочили. Весь деревенский люд видел этот срам. А дед мне сказал, сатана облезлый, мол, если раньше исподтишка к Надьке навещался, теперь навовсе к ней перейду жить. Во, оно как!

— А за что посадили?

— За дом, он — колхозный. Весь начисто сгорел. Не то я спалила, не того, кого надо! И не только за дом, а еще за енту суку, что я ее погубить хотела. А она — колхозная буржуйка! Дак вот за этот чирий на жопе меня сюда запихнули.

— Че-то путаешься, бабка? Сожгла соседский дом, при чем тут старик?

— Как так? Он с той Надькой весь чердак обвалял, петух щипаный! Если б он к ней не бегал, на што мне Надька сдалась бы?

— Бабуль, тебе сколько годков?

— Семь десятков стукнуло.

— На что тебе дед сдался теперь? Ведь не девка! Зачем на его портки цепь надевать? Бегает козел и черт с ним. Самой меньше мороки. На кой ляд за ним бегаешь? Столько лет мучилась, хоть теперь от­дохни от него.

— Какая добрая! Дедом кинуться? Он самой не лишний. Каб не нужен был, давно бы выпихнула.

Все зэчки, что сидели вокруг, расхохотались.

— Бабка Акулина, а какой тебе толк от деда?

— Ну, как так? Все ж мужик! И нынче работает, и пензию получает. Я ж больше дома сидела, детей и внуков растила. По дому, со скотиной, в огороде уп­равлялась, потому по старости пособие дали. На него не прокормишься. И силы не те, подмога нужна, а он сбег к бляди. Эта Надька на весь колхоз — единая мильенщица. Собирает со дворов молоко и свозит в го­род. У нас — за копейки, там за рубли сбывает его. И жирует стерва. Таких, как мой дурак, облапошивает, вокруг пальца крутит.

— А что, других мужиков нет в деревне?