Тотальные институты
Шрифт:
Члены персонала, естественно, порой расстраивались из-за того, что постояльцы использовали их терапию не так, как предполагалось. Например, один врач, практиковавший психодраму, сказал мне: «Когда я вижу, что пациент приходит, чтобы просто встретиться со своей девушкой или пообщаться, а не рассказать о своих проблемах и попытаться вылечиться, я провожу с ним беседу». Аналогичным образом врачи, занимавшиеся групповой психотерапией, ругали своих пациентов, если те на встречах жаловались на институт, вместо того чтобы обсуждать свои эмоциональные проблемы.
В Центральной больнице одним из типичных критериев при выборе назначений были открывавшиеся возможности контакта с высокопоставленными сотрудниками. По сравнению с обычными условиями жизни в палате любой пациент, работающий в окружении персонала высшего уровня, значительно улучшал свое положение, так как ему обычно гарантировались те же более мягкие условия, что и персоналу. (Это традиционный фактор, отделявший слуг, работавших в доме, от слуг, работавших в поле, и солдат, участвовавших в сражениях, от солдат, выполнявших административную работу в тылу.) Поэтому пациент, который умел хорошо печатать на машинке, имел отличные шансы на хорошую жизнь в течение рабочего дня, вплоть до почтительного отношения к нему как к
Такая же форма адаптации встречалась в худших палатах, когда пациент с относительно хорошими связями и самоконтролем добровольно оставался в палате и легко устанавливал монополию на хорошие виды работ и связанные с ними льготы. Например, одному пациенту, который оставался в плохой палате, так как он отказывался говорить с психиатром, по вечерам разрешалось свободно пользоваться сестринским постом, где у персонала были кресла из мягкой кожи, журналы, книги, радио, телевизор и цветы.
Места
Я рассмотрел некоторые элементарные источники материалов для практик вторичного приспособления в Центральной больнице. Теперь я перейду к вопросу об обстановке, так как, чтобы эта подпольная жизнь существовала, она должна протекать в определенном месте или на определенной территории [374] .
В Центральной больнице, как и во многих тотальных институтах, каждый постоялец обычно обнаруживал, что его мир делится на три части, причем это деление одинаково для всех, имеющих один и тот же статус в системе привилегий.
374
Новый импульс исследованиям социальных способов использования пространства придали недавние работы этологов, например Хайни Хедигера и Конрада Лоренца. См., например, чрезвычайно интересную статью: Robert Sommer. Studies in Personal Space // Sociometry. 1959. Vol. 22. № 3. P. 247–260; см. также: Henri Frederique Ellenberger. Zoological Garden and Mental Hospital // Canadian Psychiatric Association Journal, 1960. Vol. 5. № 3. P. 136–149.
Во-первых, существовало закрытое или запретное пространство. Само присутствие в нем было формой поведения, которая активно запрещалась, — если только постоялец не находился там, например, в сопровождении агента, имевшего право доступа, или для исполнения подобающей служебной роли. Например, согласно правилам, висевшим на стене одного из мужских отделений, территория за одним из женских отделений была закрытой, вероятно, по соображениям целомудрия. Почти для всех пациентов — кроме нескольких, которые имели право выходить в город, — территория за стенами института была под запретом. Пациентам закрытой палаты было запрещено покидать ее, а не лежащим в ней пациентам было запрещено туда входить. Пациентам запрещалось находиться в административных зданиях и административных секциях зданий, кабинетах врачей и, в различной степени, на постах медсестер в палатах. Об аналогичных правилах сообщалось, конечно, и в других исследованиях психиатрических больниц:
Когда дежурный [санитар] находится у себя в кабинете, сам кабинет и зона размером около 6 квадратных футов вокруг кабинета является запретной для всех, кроме особо привилегированных пациентов, исполняющих функции помощников. Остальные пациенты не стоят и не сидят в этой зоне. Но даже привилегированным пациентам могут внезапно велеть убраться, если дежурный или его санитары того пожелают. Этому приказу, обычно отдаваемому с помощью фраз вроде «иди отсюда, сейчас же», произносимых родительским тоном, повинуются мгновенно. Привилегированный пациент обладает привилегиями именно потому, что понимает значение этого социального пространства и другие аспекты статуса санитара [375] .
375
Ivan Belknap. Human Problems of a State Mental Hospital (New York: McGraw-Hill, 1956). P. 179–180.
Во-вторых, существовало поднадзорное пространство, территория, для пребывания на которой пациенту не требовалось никакого особого основания, но где он подчинялся обычным правилам и ограничениям учреждения. Для тех пациентов, которые имели право выходить из здания, эта территория охватывала большую часть больницы.
Наконец, было пространство, меньше подчинявшееся власти персонала; разновидности этого третьего типа пространства я и хочу сейчас рассмотреть.
В психиатрической больнице, как и в прочих учреждениях, открытое осуществление той или иной практики вторичного приспособления может активно запрещаться. Чтобы реализовывать эту практику, ее необходимо скрывать от глаз и ушей персонала. Это можно делать, просто уклоняясь от взгляда сотрудника [376] . Постоялец может насмешливо улыбаться, наполовину отвернув лицо; жевать еду, скрывая движение челюстей, когда запрещено есть; прятать зажженную сигарету в кулаке, когда курить не разрешается, и во время игры в покер прикрывать окурки рукой, когда дежурная медсестра проходит через палату. Все эти формы скрывания использовались в Центральной больнице. Еще один пример приводится в описании другого психиатрического института:
376
Пример из американской тюрьмы приводится в: Alfred Hassler. Diary of a Self-Made Convict (Chicago: Regnery, 1954). P. 123: «Несколько минут спустя охранник начинает „подсчет“, во время которого каждый должен стоять полностью одетым у двери. Но поскольку дубак просто заглядывает через окошко, можно без особого труда натянуть рубашку и, стоя близко к двери, произвести нужное впечатление».
Мое полное неприятие психиатрии, которое после комы превратилось в фанатичное почитание, теперь перешло в третью стадию — конструктивную
377
В курсе (франц.).
378
«Гончая и рог» (англ. «Hound and Horn») — ежеквартальный литературный журнал, основанный студентами Гарварда в 1927 году.
379
Carl Solomon. Report from the Asylum // Gene Feldman, Max Gartenberg (eds.). The Beat Generation and the Angry Young Men (New York: Dell, 1959). P. 177–178.
Но помимо этих временных способов уклонения от больничного надзора, постояльцы и персонал негласно кооперировались, допуская появление ограниченных физических пространств, в которых обычный уровень надзора и строгости значительно понижался и где постоялец мог открыто и относительно безопасно совершать некоторые табуированные действия. Для этих мест было также характерно существенное снижение плотности постояльцев, что способствовало миру и спокойствию в них. Персонал не знал о существовании этих мест или знал, но либо избегал их, либо негласно отказывался от своей власти, оказываясь в них. Словом, у вольностей была своя география. Я буду называть такие области свободными местами. Можно ожидать, что они будут возникать там, где власть в организации принадлежит всему эшелону персонала, а не распределяется по множеству пирамид руководства. Свободные места — это кулуары привычных способов выстраивания отношений между персоналом и постояльцами.
В Центральной больнице свободные места часто использовались в качестве сцены для особенно табуированных действий: небольшая роща за больницей иногда служила укрытием для выпивающих; участок за досуговым центром и тень от большого дерева, росшего в центре больницы, использовались для игры в покер.
Однако иногда свободные места использовались, просто чтобы провести время вдали от длинных рук персонала и переполненных, шумных палат. Так, под некоторыми зданиями были старые проходы для тележек, на которых когда-то доставлялась еда из центральных кухонь; на обочинах этого подземного туннеля пациенты поставили скамейки и стулья, и некоторые просиживали там целый день, зная, что ни один санитар не обратит на них внимания. Подземный туннель использовался, чтобы добраться из одной части больницы в другую, не контактируя с персоналом на привычных условиях. Все эти места были пронизаны чувством расслабленности и свободы, что сильно контрастировало с ощущением тревоги, царившим в некоторых палатах. Здесь можно было все решать самому [380] .
380
Хороший пример из жизни на борту фрегата приводится в: Мелвилл. Указ. соч. с. 264–265: «Несмотря на то, что матросы военного корабля вынуждены жить общей жизнью, и на то, что самые стыдливые и тайные действия и отправления наши должны производиться на людях, на корабле все же можно отыскать уголок-другой, куда вы иной раз имеете возможность прокрасться и обрести на несколько мгновений почти полное уединение.
Главными из таких прибежищ являются руслени на которых я во время приятного перехода домой по задумчивым тропическим широтам неоднократно скрывался. Наслушавшись досыта всего, что травили у нас на марсе, я принимал здесь небрежную позу — если, конечно, никто мне не мешал — и спокойно претворял в мудрость все, что мне довелось узнать.
Русленем называется небольшая площадка по сторонам корпуса у основания больших вант, идущих от трех стеньг к фальшборту… Там морской офицер мог провести часок досуга, отдыхая после боя, и покурить сигару, чтобы заглушить противный запах порохового дыма, пропитавшего его бакенбарды. <…>
Но хоть боковые галереи и кормовые балконы на военных кораблях отошли в вечность, руслени еще существуют, и лучшего убежища не выдумать. Огромные блоки и талрепы, образующие пьедесталы вант, делят руслени на целый ряд маленьких часовенок, альковов, ниш и алтарей, где вы можете лениво развалиться за пределами корабля, хоть вы его и не покидаете. Впрочем, в нашем военно-морском мире на такое славное местечко находится и без вас немало охотников. Часто, когда я уютно пристраивался в один из этих маленьких альковов, всматриваясь в горизонт и мечтая, скажем, о Китае, меня выводил из оцепенения какой-нибудь артиллерийский унтер, только что выкрасивший кучу фитильных кадок и желающий выставить их на просушку.
А иногда через фальшборт на руслень перелезал один из мастеров татуировки, а следом за ним и его жертвы. Тут на свет божий появлялась обнаженная рука или нога и прямо у меня на глазах начиналась малоприятная процедура наколки; или же в мое уединение врывалась целая лавина матросни с чемоданами или кисами и кучами старых брюк, которые они собирались чинить, и, образовав кружок рукоделья, выживали меня своей болтовней.
Но как-то раз — дело было в воскресенье после обеда — я приятно отдыхал в особенно тенистой и уединенной нише между двумя талрепами, когда услышал тихую мольбу. Взглянув в узкий промежуток между тросами, я увидел пожилого матроса, стоявшего на коленях. Он обратил лицо свое к морю, закрыл глаза и был погружен в молитву. Осторожно поднявшись, я постарался бесшумно пробраться сквозь порт и предоставил почтенному богомольцу спокойно молиться дальше».