Тритон ловит свой хвост
Шрифт:
Параминов посмотрел майору в глаза, тот, не мигая, уставился на него. Как змей, как удав. Загипнотизировать, что ли, хочет? Так и Фёдор не кролик, чтобы послушно в пасть лезть. Да, было дело в молодости. Ходили тогда по Сибири слухи об отделении. Даже не слухи, идея витала в воздухе: чего, мол, эту Россию кормить? Фёдору плевать было на политику, но Фёдор он был молод, и почудился ему запах денег. Где высокая политика с участием держав, там всегда деньги, деньжищи даже. Спасибо, быстро понял, что ветры поменялись, да и объяснили добрые люди в штатском, что к чему. За это им тоже отдельное спасибо. Однако, было, да прошло, и быльём поросло, развесистым и непроходимым.
— Подозрения, майор, к делу не пришьёшь, — сказал Параминов. — Только не виноватая я, да и не приходил
— Воля ваша, — не стал спорить Коваленко, доставая из ящика стола пропуск. — Идите, господин Параминов, не смею задерживать, — и добавил, когда Фёдор Иванович уже закрывал за собой дверь: — Но помните.
Запомнит, решил Параминов, куда он денется. Вот только кто в его окружении ссучился? Откуда органы узнали о поездке? К каждому поднадзорному по филеру не приставишь, никаких фондов не хватит. Значит, навёл кто-то, но кто?
Из Конторы, именно так он называл для себя учреждение, которое только что покинул, Фёдор Иванович отправился к себе на фирму. По приезду сразу вызвал Кузьму Кузьмича. В свете последних обстоятельств, он оставался единственным человеком, которому он мог довериться.
Безопасник выслушал его молча, не дрогнув лицом. Параминов в очередной раз восхитился его выдержке. Старая школа! Куда нынешним петровым и бошировым, которые перед камерой двух слов связать не могут.
— Выясню, Федя, — сказал потом. — Не уйдёт гнида.
— Только аккуратнее, Кузьма Кузьмич, — встревожился Параминов. — К чему нам эксцессы?
— Не беспокойся, — ответил тот. — Знаю, что не старый прижим. Пальцем не трону поганца, но жизнь испорчу, будь уверен.
Глава 7
«…Не пришёл он ни на второй, ни на третий день. Когда же в день четвёртый послали за ним подмастерье, тогда и узнали, что мастер Калам пропал бесследно. Как вечером принял в отведённой ему комнате у мастерицы Аги ужин, затворил за нею двери, так его больше и не видели. Только на столе игральная карта приколота: четвёрка урмалов в красных. Знак, но чей? Мастер-расследователь, присланный тираном, прояснить того не смог. Так и сказал, что знак сей ему неизвестен, ни один из воровских цехов его не использует. У мастера Гука знак группий в зелёных, венетский цех оставляет, когда хочет о себе заявить, болотную цаплю в синих. Призванный на допрос мастер Гук ничего вразумительного не показал, только глаза пучил, а пытать его не решились. Воровской цех — община запретная, но сильная, с нею ни тиран, ни совет Мастеров ссориться не пожелал. Хорошо, оставил мастер Калам чертёж, по ней и построили первую небесную трубу…»
Ректор Гур Угон отложил книгу. «Записки достопочтенного мастера Рогула о небесной трубе или о том, Как правда о Великом Тритоне доказана была». Писатель мастер Рогул оказался тот ещё, читать его было трудно, любил он длинные отступления и замысловатые периоды. Правда, так мог сказаться перевод со среднелардийского. Язык за столетия сильно изменился, и нынешний лардиец вряд ли понял бы речения мастера Рогула. «Пойди туда» и «Возьми здесь», — это пожалуйста, но не рассуждения о жизни и природе, которыми «Записки…» были переполнены. Любил Рогул порассуждать о Вечном, ох, любил! Его можно понять: получив на склоне лет немалую известность, трудно не начать вещать. Зато под Рогула хорошо думалось. Ректор перечёл книгу не один десяток раз и просто позволял глазам скользить по строчкам. Это успокаивало и настраивало на нужный лад. Пока зрение поглощало знакомые фразы, мысль двигалась иными путями.
Дожил ли мастер Калам до построения прибора, который с лёгкой руки неизвестного переписчика именуется трубой Рогула-Калама? Прочёл ли записки учителя? Или закончил свою жизнь в день возвращения в город Умелых? Это никто не узнает, но, как ни цинично это звучит, лучше бы не доживал и не читывал. Обидно узнать, когда то, что всегда считал сказкой и мракобесием, оказалось истинной правдой!
Гур Угон безошибочно раскрыл книгу на нужном месте.
«Надобно сказать, ещё двести лет назад, при почтенном мастере Луртаме, на вершине Средней скалы, под каменным козырьком, оборудовано было место для наблюдения за морем, дабы не пропустить приближения пиратов или иной опасности. Испросив разрешения главы совета Мастеров досточтимого Ту Ло и дождавшись его благосклонности, мы вместе с мастером Гидрини решили именно там и разместить небесную трубу. Надобно сказать ещё, что труба получилась изрядно тяжёлой, и на
Итак, перевезя и собрав прибор, мы приступили к его испытаниям. Долго не получалось добиться надлежащей резкости изображения. Перед глазами мелькали тени и мутные полосы, лишь изредка в этом мельтешении возможно было угадать угол дома или дерево. Почему дом или дерево, — может спросить любознательный читатель сих Записок? Потому как, направив жерло трубы в небо, можно случайно нацелить его на благословенное светило наше, и тогда…»
Гур Угон пролистнул страницу. Здесь мастер Рогул многословно описывал многочисленные беды для зрения наблюдателя, которые могут приключиться, если посмотреть в трубу Рогула-Калама на солнце, не предприняв мер предосторожности. Он был прав, конечно, но ректор мог и сам привести необходимые примеры. Мало того, среди его учеников попадались желающие посмотреть на солнце без закопченного стекла. Кто из озорства, кто по невнимательности, а кто из недомыслия. Таких приходилось долго лечить, а одного — даже отчислить, сдав на руки ошарашенным родителям. Зрение тому парню, в конце концов, вернули, но не до конца. Подивившись в очередной раз человеческой глупости, ректор Гур Угон продолжил чтение.
«…утяжелив трубу пластинами свинца. Теперь изображение уже не прыгало от неосторожного движения или дрожащей руки. Надобно сказать, любознательные читатели, что прибор наш оказался очень чувствительным! Заглянув в зрительное окошко, я увидел не только лицо почтенного мастера Глантоша, хозяина харчевни «Хвост и копыто», коя славится изряднейшим студнем, что можно обнаружить уже из названия, но и каждый волосок, и каждый прыщик на сём благообразном лице. Трудно назвать сие зрелище приятным, и впредь мы зареклись направлять нашу трубу на людей, дабы не разочароваться в роде человеческом. Боюсь, даже вид юной купальщицы…»
Ректор хихикнул. Рассказы о юницах были его излюбленным чтением в юности. Помнится, он даже удивлялся, отчего почтенный, в немалых годах мастер Рогул столько времени посвящает этой теме. Только потом, достигнув годов древнего учёного, Гур Угон уяснил для себя: возраст влияет только на цвет и длину бороды. Юницы и дамы волнуют настоящего мужчину всегда. Он и сам…
Гур мечтательно улыбнулся. Куна Угон была очень хороша в юности. Они жили по соседству. С малых лет Гур увлекался небесными трубами, а Куна… Она безумно любила купаться в сумерках, когда всё вокруг окрашивается уходящим солнцем в загадочные и романтические цвета. Время было простое, бесхитростное. Купальных костюмов тогда не знали, и Куна плескалась нагишом, полагаясь на то, что выбрала для купаний дальний и уединённый пляж. Там они и познакомились, гм… ближе. Куна теперь носит имя его рода — Кадама, а он стал Угоном, у них трое взрослых детей, но она для него всё равно красивее всех на свете!
Хотя больше не купается на закате.
«Вы должны понять, любезные друзья мои, — продолжал мастер Рогул, — наше нетерпение и обращённые к светилу мольбы поскорее закатиться! Наконец, пелена тьмы упала на город Умелых. Налетел ветер и разогнал последние облака. Небо стало ясным, чуть подсвеченное снизу зашедшим светилом. Каждому, конечно, знаком этот слегка желтоватый цвет поздних сумерек. Жрецы культа Великого Тритона учат, что такой оттенок придают небу эманации желудка божества. Философы школы Кагригора считали, что это следствие ураганов, бушующих половину года на Засушливом континенте. Ветры де поднимают в воздух мельчайшую пыль и забрасывают на высоту столь большую, что всегда, вне зависимости от времени суток, бывают освещены лучами светила. Мастера, любезные друзья мои, не менее любопытны, чем обычные обыватели, а даже, наверное, и более, поскольку многие знания, передаваемые испокон веку в среде Мастеров, не позволяют ничего принимать на веру. Вопрос о цвете высших атмосферических слоёв нашего Мира был главным, ради чего мы с почтенным мастером Гидрини решили строить столь большую небесную трубу. Почтенный мастер Гидрини издавна был адептом культа Великого Тритона и желал подтвердить веру точным знанием. Я же, к моему стыду, склонялся к учению кагригорианцев, ибо этого требовали от меня убеждения…»