У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— О!
— А здесь уже окончательно распоясались — пели, мяукали…
— О-о, нет! — крикнула Беатрис.
Закрыв лицо ладонями, она вскочила из-за стола и выбежала в гостиную. Глянув ей вслед, Жерар опустил голову. С минуту он сидел сгорбившись, разминая в пальцах хлебную крошку, потом встал и прошел за портьеру.
Беатрис, съежившись и судорожно вздрагивая от рыданий, лежала на диване, уткнувшись лицом в кожаную подушку.
— Перестаньте, — сказал Жерар, помолчав. — Я сам привез вас сюда, потому что вам некуда было деваться и вы боялись
— Дайте мне слово… — всхлипывая, проговорила Беатрис, — что вы сейчас говорите правду…
— Честное слово, Трисс. А вы дайте слово, что не будете больше злоупотреблять своей самостоятельностью, хотя бы на пари.
— Я никогда, никогда не буду… сеньор Бюиссонье…
— А зачем так официально?
— Я больше не буду… мсье Жерар, — повторила Беатрис, все еще пряча лицо.
— Вот и отлично. А теперь идемте кончать завтрак…
Они вернулись в столовую, и Беатрис уселась на свое место, вытирая кулачком глаза.
— Я куда-то дела свой платок… — пробормотала она все еще вздрагивающим голосом.
— Возьмите этот, — Жерар достал свой.
Беатрис протянула руку и вдруг отдернула ее, смущенно улыбнувшись сквозь не просохшие еще слезы.
— Не нужно, это плохая примета — брать чужой платок… Говорят, с таким человеком обязательно рассоришься…
— Правда? Я этого не знал. Разрешите вашу чашку, Трисс, кофе готов.
— Благодарю вас… Так вы сами меня сюда привезли… Воображаю, в каком я была виде…
— Да, я вас похитил. Вы здорово протестовали, нужно отдать вам справедливость.
— Но что же я собиралась делать?
— Вот этого я никак не мог понять. Вы только повторяли: «Но не могу же я ехать в таком виде домой! Но не могу же я ночевать в комиссарии! Но не могу же я провести ночь в чужом доме!» Логика чисто женская, если учесть, что четвертого варианта не было.
— Ну, мне, наверное, тогда было не до логики, — улыбнулась Трисс, коротко глянув на Жерара из-под ресниц. — Ох, просто не знаю, что бы я сейчас с собой сделала за эту вчерашнюю глупость…
— Ничего, Трисс, нет худа без добра. Хороший урок никогда не бывает лишним.
— Да, но… Если бы не вы, я вообще не знаю, что со мной было бы… Меня ведь и в самом деле могли забрать в полицию, время от времени полиция делает такие облавы — специально ловят молодежь, после определенного часа. Для меня — учитывая папино положение — это было бы настоящей катастрофой… Вы меня спасли, хотелось бы мне когда-нибудь отблагодарить вас за это. К сожалению, вряд ли я смогу что-либо для вас сделать… такое же важное.
— Ладно уж, с моей стороны это не было актом героизма. Да и вообще, в крайнем случае вы все же могли бы вернуться домой.
— Конечно, если выбирать между комиссарией… Но это было бы ужасно, поверьте мне.
— Можно подумать, что эта ваша мисс Пэйдж что-то вроде дракона.
— Хуже, она старая дева и пуританка…
— В самом деле, веселое сочетание. Пожалуй, вы и правы были, что боялись…
— О да, безусловно. Если бы папа был дома, я бы не боялась, но с мисс Пэйдж это совершенно иначе…
После завтрака оба почувствовали какую-то странную неловкость. Беатрис понимала, что сейчас нужно поблагодарить хозяина за гостеприимство и попросить доставить ее на ближайшую остановку автобуса, но что-то удерживало ее, и она сидела с растерянным видом, испытывая отчаянный стыд за вчерашнее и не зная, как вести себя теперь.
Непривычная скованность овладела и Жераром. Он видел смущение своей гостьи, оно передавалось ему самому, но главное — Беатрис не была уже той вчерашней набедокурившей девчонкой, которой можно было прочитать нотацию и на правах старшего пожелать хорошей родительской шлепки; Беатрис Альварадо стала теперь именно тем, кем она невольно представилась ему вчера при первом взгляде: недоступной принцессой, в присутствии которой не осмелишься сесть без разрешения Ее Сказочного Высочества.
Они вышли в сад. Беатрис похвалила кинту, приласкала бросившегося к ним Макбета, — сдержанно, как и подобает принцессе. Разговор не клеился.
— Вы, кажется, говорили, что занимаетесь живописью? — спросила Беатрис, щурясь по сторонам. — Это, наверно, очень приятно… иметь возможность заниматься искусством. Одна моя подруга лепит, у нее получается совсем неплохо. Может быть, вы показали бы мне свои работы?
Жерар помолчал. Вчерашние его слова о том, что ему неприятно говорить о живописи, очевидно, улетучились у нее из памяти.
— Дело в том, — сказал он наконец, — что они до сих пор не распакованы… Все как-то не соберусь. Впрочем… одну вещь я могу вам показать, пойдемте.
«Отъезд из Вокулёра» был повешен наспех и плохо, в темном простенке. Жерар снял полотно — оно было небольшим, тридцатого размера [41] — и поставил на стул, повернув к свету под наиболее выгодным углом.
— Ну что ж, смотрите, — сказал он, отходя в сторону. — Нет, станьте там, возле шкафа. Вот так.
Беатрис застыла на указанном ей месте. Набивая трубку, Жерар покосился на свою работу — нет, этого можно не стыдиться. Он подавил вздох и сунул трубку обратно в карман.
41
Один из принятых во Франции стандартных размеров живописных полотен — 92 X 73 см.
Картина была написана темперой. Он вспомнил вдруг, каких трудов стоило ему тогда, в условиях оккупации, раздобыть эти отличные довоенные краски «Таленс»… Что ж, спекулянт его не надул — за десять лет они сохранили свежесть. Фигура всадницы в белом доспехе, на фоне черного провала ворот и дымно-багрового зарева вокруг, все так же сияла своей необычной окрыленностью, побеждая мрачные краски войны и человеческого отчаяния. Да, если после него останется хоть одна эта вещь — это уже, как говорится, кое-что…