Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

— Ох, — опять простонал Рутер. — Тебя не следует пус­кать на пресс-конференции. Ты задаешь провокационные вопросы...

— Но одна красавица сильно портит тебе карьеру, верно ведь, Рутер? — спросила Барбара. — Как раз теперь...

— Я женился на этой женщине, Барбара. Да, это случи­лось со мной. Я вступил в брак... Ей позвонил однажды до­брожелатель и сказал, что меня выловили нагишом и мерт­вым из реки и нужно привезти что-нибудь прикрыть тело в морге. Она ответила, что хочет спать и займется этими забо­тами утром... Для нее я бессмертен. Эта женщина рождена быть моей женой.

— Что же за работа у тебя такая? — спросил Бэзил.

— После увольнения из угрозыска я пишу детективы для

воскресных приложений... Еще я просматриваю полицей­ские объявления с обещанием наградных за такого-то живо­го или мертвого. Семьдесят с лишним пойманных бандитов. В среднем по триста долларов за голову... Но для этого прежде всего нужна своя голова. Семь футов под землей обрели многие, у которых мускулы не хуже, чем у Сталлоне в «Ре­мбо», но мозги работали плохо... Не смотри на меня как на стукача, Бэзил. Я отлавливаю исключительно бешеных вол­ков, от которых страдают все, не только полиция. Именно поэтому меня терпят в подпольном мире длинных стволов... Знаешь, этот мир очень быстро выдает своих, если они уж слишком привлекают внимание угрозыска. Такие люди ме­шают нормальной жизни всех... Усредненность — в этом спасение преступника. Я себе постоянно напоминаю: усред­няйся, усредняйся. Что съедается в джунглях? Что двигается не в ритм со всем остальным... Либо торопится, либо отстает, либо слишком молчаливо, либо шумит излишне...

— Этот человек, Рутер, работал во Вьетнаме, — сказала Барбара.

— Тогда о чем говорить? Не о чем говорить, — сказал Рутер. И без перехода спросил: — А у тебя есть жена и дети, Бэзил?

— Дети есть, — сказал Бэзил. — Сын. Жены нет. То есть она жива, еще раз вышла...

— Звучит, как вести с Луны, — сказала Барбара. — То есть такие разговоры о родственниках в России тут вот, в этом месте...

— А я слышал, что разводы запрещены партией, как у католиков, — сказал Рутер.

— У коммунистов нет религии, они агностики, — объяс­нила Барбара.

— Ух, — сказал Бэзил.

Барбара подала официанту сигнал насчет счета.

— А какие заботы привели в Сингапур, Рутер? — спросил Бэзил.

— Пока секрет.

— Да брось, — посоветовала Барбара. — Тебя призвали писать репортажи, открывающие глаза на китайскую ма­фию, в частности на «Бамбуковый сад», который тянет «мас­ляные деньги» с таксистов, девушек доступных достоинств, мусорщиков, держателей автоматов с напитками... Бэзила нечего опасаться... Так ведь, Бэзил?

— Верно. Но знать интересно.

— Держись подальше от таких знаний...

Рутер покачал головой.

— Местные не решаются... Ну, долгая история. Погово­рим о моих очерках после прочтения.

— Скоро?

Рутер повернулся к Барбаре.

— Когда меня спустят с поводка, леди?

И тут Бэзил сообразил: разговорчивость и оживление филиппинца — от волнения. Такое случается, по себе знал. Если ждешь событий, которые могут закончиться плохо. Скажем, ранением. Как в марте 1979-го на вьетнамско-ки­тайской границе у Лангшона, когда вьетнамец-пограничник «проболтался» о том, что случится, по данным разведки, утром. А Бэзил-то полагал, что с прежним — танками, стрельбой, взрывами и воем самолетов — для него поконче­но после Камбоджи навсегда. Как, возможно, думал японец Такано из «Асахи», которому китайский снайпер утром и вложил пулю в лоб настолько аккуратно, что не шелохнулись очки на переносице. Бэзил, сидевший в траншее, минут пять считал соседа живым... И тридцать дней существовал так, как до этого шесть лет. Скажите солдату после победы и с «дембе­лем» в кармане, что, мол, извини, друг, за тобой должок — еще тридцать дней войны. И должок возвращаешь, хотя ни­чего в долг не брал...

— Не подумай, Бэзил, — сказала Барбара, — будто я ему начальница. Это сложная комбинация в прессе. Мне пред­стоит роль заводилы, а затем ввяжется в потасовку Рутер...

Будто девочка, преодолевшая робость, обращалась к Бэ­зилу.

Она не боялась быть откровенной с собой.

Попыталась представить, как варит ему кофе утром. Или у них принято пить водку в это время? Какие у него родите­ли? Наверное, комиссары Красной Армии, в разведке, если он работал в Индокитае. У них, кажется, все по наследству. И дипломатия, и военное дело, и остальное. И другие буквы в алфавите, и ей любопытно будет смотреть на экран его ком­пьютера...

— Не начальница, хэ-хэ... Жирная кошка от журналисти­ки, да еще финансовой. Хотел бы я столько зарабатывать... Бэзил, им платят на уровне бухгалтера крупной компании!

Русский улыбнулся глазами.

Голубые считаются страшными на Дальнем Востоке, от дьявола. Когда отец, шотландец, искалеченный в японском лагере военнопленных, смотрел на маму, она закрывалась ладонями.

У отца сохли руки. Барбара кормила его и не боялась смотреть в расширенные от боли зрачки, обрамленные не­бесной лазурью. Иногда глаза становились мутными, гасли с похмелья. Мама не разрешала давать болеутоляющий опи­ум. Только ром. Болезнь, из-за которой сохли руки, жила в позвоночнике, то вызывая корежившие отца приступы боли, то отпуская, и тогда на него нападала болтливость. Его шот­ландская семья утонула вместе с торпедированным в Балти­ке пароходом. Пенсию переводил банк, и, если день, когда приходило кредитное извещение, не случался похмельным, рассказывал Барбаре о банковской журналистике в лондон­ской «Тайме»...

В 1817 году в газету взяли репортером некоего Массу Элсейгера. Его раж уходил на ежедневное поношение Анг­лийского Банка, который продавал акции железнодорожных компаний, обещая бум в производстве рельсов. Банк прекра­тил публикации объявлений в «Тайме», и, хотя это лишило газету ощутимых средств, редактор верил репортеру. Акции железнодорожных компаний в конце концов лопнули. Авто­ритет первого в мире финансового обозревателя поднялся до покупки дома в Блумсбери... В него наезжали гости с коро­левской кровью. Там впервые в Англии прозвучал Бетховен. А потом Элсейгер полоснул столовым ножом себе по горлу— редактор уличил его в подделке счетов на несколько фунтов.

Журналист умер, а новый вид журналистики родился. С хорошими манерами, воспитанные и образованные, со свя­зями в банковских и деловых кругах, вхожие в министерства репортеры писали колонки, которые читались утром до от­крытия биржи.

Банк был местом, откуда приносили извещения о день­гах. Газета была ворохом листов, под которыми засыпал в кресле отец с голубыми глазами. Что такое Бетховен, Блумсбери, колонки и хорошие манеры, оставалось загадкой. Как и предостережения, с которыми отец, впав после рома в бред, обращался к Барбаре: «Не будем плясать под еврейскую во­лынку «Тайме»! Нет, не будем...»

Позже, когда после смерти отца мама сумела устроить Барбару на благотворительную стипендию в университет, ответы отыскались. «Тайме» называлась «еврейской волын­кой» потому, что ее финансовые колонки накануне войны диктовались из-за Ла-Манша домом французских Рот­шильдов. Но сложившаяся британская школа финансовых репортеров, располагавшая информацией и деловым инс­тинктом, помогла английским компаниям в колониях избе­жать роковой ошибки. Честь спасти британские средства от астрономических потерь в заморских территориях перед вторжением японцев принадлежит репортерам. Они предо­стерегали от вкладов вопреки сулившимся высоким процен­там. Когда нашествие подкатило к Индии, стало очевидным по чьей подсказке заманивались деньги. Отец до мобилиза­ции во флот за «вывоз денег пока не поздно» писал в «Файнэншл тайме» из Сингапура. Барбара видела его колонки в старых подшивках.