Валдаевы
Шрифт:
«Хотите верьте, хотите нет, а вот единожды что приключилось… Значит, лежу ввечеру на печке, темно за окошком, и вдруг слышу, собачка наша — Шалавой звали — заскулила эдак жалобно… Я, значит, с печки слез, фонарик зажег — и в сени. Гляжу, сидит в сенях волчище, поболе теленка. Что делать? Ну, схватил с колка кнут и давай им серого по спине… Ясно, волчище света белого не взвидел. А я ему еще, да еще, да с потягом — хлысть, хлысть! Сердяга передо мной на задних лапах пляшет и гавкает. А я знай порю его. И вдруг ка-ак скаканет он в чердачное окно — только его и видели».
«Да ведь окно-то у вас такое махонькое — заяц не пролезет. Как же волк пролез?»
«С испугу, видать, потончал изрядно».
…Дед Бухум не заметил, как подбежал Илюшка.
— Дедь!
— Чего орешь, оглашенный?
— Бабуська… Плачет она. К нам гости приехали.
— Какие такие гости?
— Из города. Домой иди.
— Ишь ты, гости! Ну-ка, внучок, пугани вон с того огорода кур, огурцы портят.
— Дам я им!
— Во-во!
Илюшка припустился в огород, поддерживая рукой соскальзывающие портки. Хохлатки побежали вдоль плетня. Дед потянул на себя удочку — на крючок попалась рябая курица. Старик, не мешкая, свернул ей голову и замотал хохлатку в кудель.
Хозяин имения Ростислав Максимович и его брат Евгений — голубоглазый подпоручик, приехавший неделю назад в отпуск, покачивались в рессорном фаэтоне на лесной дороге, ведущей в Алово.
Говорили о разном: о графе Витте и графе Льве Толстом, о нынешней политике Турции на Балканах и о прошлой англо-бурской войне. Потом речь перекинулась на разные хозяйственные дела, связанные с имением, и Ростислав Максимович похвалился новой лесопилкой, что за Сиявой, — до нее надо ехать лесом, до паромной переправы, мимо знаменитой Чернавки…
— Что за Чернавка? — спросил брат.
Ростислав Максимович удивился. Как? Разве Евгений ничего не слышал о Чернавке? Замечательное место! Простой родник в сосновом лесу, но вода в нем холоднее льда, наберешь в рот — зубы зазвенят. Однажды он, Ростислав Максимович, пробовал измерить глубину колодца — не вышло: опускали веревку с камнем на конце — длинную-предлинную, но дна так и не достали…
— На обратном пути, — продолжал Ростислав Максимович, — заедем на нашу мельницу. Вон за тем селом. Потом я покажу тебе, как из белой глины делают кирпичи. Там же, рядышком, наша пекарня, а потом — на пчельник…
Поравнялись с избой Чувыриных, возле которой толпился народ. Ростислав Максимович приказал кучеру Харитону остановиться.
— Что здесь такое? — Граф с любопытством оглядел покосившуюся избу, будто застывшую в почтительном поклоне, как бы размышлявшую: свалиться немедля али еще постоять денька два-три? Перевел взгляд на толпу. — Умер кто-нибудь или воскрес?
— Эй, соцкай! — рявкнул кучер Харитон, стараясь угодить барам. — Соцкай!
— Слыхали? — зашептались в толпе. — Соцкого кличут. А кто он такой?
— Да ведь сам дед Бухум — сотский.
— И верно, он самый.
Борька Валдаев вбежал в избу, нашел деда и потянул к двери.
— Барин приехал! Говорить с тобой хочет.
Заволновался старик:
— Орина, где моя медаль?
— Чего?
— Да про бляху говорю.
— На кой она тебе?
— Надо!
— Слыхали, люди добрые, маво дурака? — встрепенулась бабка Оря. — Старшой сын в тюрьме, а у него медаль на уме.
— Дед Бухум! — нетерпеливо стучали в окошко. — Соцкай! На улицу скорей выходи! Барин зовет.
Пошел старик к барину без бляхи.
— Твоя-то сноха сама-четверта приехала, повесь внучат на шею — три медали сразу! — крикнула ему вдогонку бабка Оря.
На пороге дед Бухум столкнулся с Акимом Зориным, старостой.
— Тебя граф зовет, — сказал Аким. — Иди скорей.
— Знаю.
— А бляха-то твоя где?
— У старой карги спроси: она в той бляхе моченые сухари курам таскает.
Представ перед барами, старик схитрил — закрыл место на груди, где положено быть бляхе.
— Сноха из городу приехала, — начал он, поклонившись. — Трех внуков, значит, детей своих привезла… Вон она, значит, с ребятишками.
Калерия клушкой с тремя цыплятами вышла на улицу, почтительно поклонилась. Скользнув взглядом по бледному, но миловидному лицу Калерии, Ростислав Максимович спросил:
— Тебя как звать?
— Калерия, ваше сиятельство.
— О! Ты хорошо говоришь по-русски. Давно живешь в городе?
— Да, — Калерия кивнула.
— Любопытно. А чем, собственно, занималась в девушках?
— В горничных была. У меня письма есть рекомендательные. От врача Полуянова, от купца Рослякова…
— О!.. Я слышал, нам нужна горничная. Пошла бы?
— Спасибо. — Калерия не сразу нашлась что сказать, — аж дух перехватило от радости. — Хоть завтра… Простите.
— За что же?
— За внимание.
С утра добродушно настроенный граф после ее слов и вовсе растрогался и достал из кармана пятирублевую золотую монету, блеснувшую на солнце, протянул Калерии.
— Спасибо, ваше сиятельство, но до сих пор я деньги только за работу брала.
Граф понимающе кивнул и спрятал монету.
— Трогай, Харитоныч.
Как только коляска отъехала, Бухум спросил Калерию, о чем говорил с ней граф. Старик обрадовался, когда узнал, что сноха так быстро и легко устроилась на хорошее место. Но подошел староста Аким Зорин и испортил ему настроение:
— Без бляхи ходишь! Какой ты сотский? Сажаю тебя в кутузку на три дня. Понял? Чтоб сегодня вечером туда шел!
Дед Бухум был кроток, но дома он со злостью, на какую только был способен, напустился на старуху: