Валдаевы

Куторкин Андрей Дмитриевич

Когда предзакатное солнце, похожее на священника в парче, венчало верхушки лип и кленов, из Алова по направлению к графскому пчельнику резво покатили две подводы; на телегах сидели разнаряженные по-мордовски девки и парни. На душе у всех было немножко тревожно и в то же время радостно. И едва выехали из села, как Дуня сразу запела, — ей было приятно, что Лепетуха разодела ее так, что хоть картину пиши. Все сидевшие на телегах подхватили песню. Едва она кончилась, как начали другую, — пели до самого пчельника.

Любуясь

разнаряженным хором, Ростислав Максимович увидал Калерию и улыбнулся ей:

— О, и наша новая знакомая тут!..

— Вчера, ваше сиятельство, я к вам на работу наниматься пришла, а мне отказали.

— Помню про вас, но дела задержали — не смог домой вырваться и предупредить, чтобы вас взяли. На следующей неделе придите.

Дуня Чувырина вытаращила глаза на подпоручика и, не моргая, долго смотрела на него. Потом сказала Луше Валдаевой:

— Вай, как хочется за этого парня выйти!

— Замуж?

— Знамо.

Подпоручик ходил вокруг Ненилы Латкаевой и с восхищением разглядывал вышивки на ее шушпане.

— Сама вышивала?

— Сама, ваше сиятельство, — ответила за Ненилу Калерия.

— Ну и мастерица! И такая красавица! Грамоту знает?

Калерия спросила об этом Неньку. Та помотала головой.

— Ни одной буквы не знает.

— У кого она рукоделию училась?

Улыбнулась Ненька на вопрос Калерии:

— У бога.

Солнце словно забыло, что надо уходить на ночь, — играло красками Ненькиных вышивок. Казалось, оно тоже с удовольствием слушало то веселые, то задорные, то тоскливые голоса певиц и певцов.

Для бодрости хористам поднесли по стопке, дали похлебать стерляжьей ухи. А тем временем сгустились сумерки, и полная луна осветила поляну, где выстроился хор.

Утки-селезни Высоко летят,—

высоким, грудным голосом затянула Луша Валдаева:

Гуси-лебеди Выше их парят,—

пятнадцать голосов — весь хор — подхватили песню:

Где же, где они Пообедают? Зелена лужка, Знать, отведают.

Задремал было согнувшийся от старости клен, но, разбуженный ветром и песней, затрепетал листвой.

Где же, где они Водопой найдут? У холодного Родника попьют.

Вдруг в первом ряду Настя, жена Павла Валдаева, закрыла лицо ладонями и зарыдала, медленно оседая на колени. Песня оборвалась, и хористы напугались, но догадливая Лепетуха оттащила плачущую женщину, и песня вспыхнула вновь:

Отдохнуть они Где найдут покой? На белом песке За Сурой-рекой.

Наклонившись к Насте, Лепетуха спросила ее:

— Ты чего?

— Вчера схоронила… сыночка… Два годочка ему всего-навсего…

— А отчего помер?

— От тюри…

— Переел, что ли?

— И в рот не брал… выплевывал: у нас ведь хлеб-то желудевый…

ЧЕЛОВЕК БЕЗ УЛЫБКИ

1

У Оньки Бармалова семья пребольшущая. Жена Степанида и счет детям потеряла, иной раз даже запамятует, как того или другого ребятенка зовут, — они мал мала меньше, друг на дружку похожие, ровно горошины в стручке. Отовсюду на семью лезет нужда — попробуй-ка, прокорми такую ораву!

Поутру Степанида наказала сыну Гаврилке идти собирать куски, ради Христа, потому что в доме есть нечего. Но Гаврилка закапризничал: не пойду, стыдно, мол, мне.

— Что ж ты не стыдишься, когда пороть [14] садишься? — напустилась на него Степанида. — Не по своему селу пойдешь, ступай вместе с Купряшкой Нужаевым в Зарецкое.

— Новый хлеб давно поспел, а ты все по куски меня посылаешь, — хныкал Гаврилка.

— Ишь, яйцо курицу учит! Неуж, сопляк, не понимаешь, у кого много посеяно, тем и куски не нужны, а у нас… Мы свою землю людям исполу даем, а ртов у нас четырнадцать… Мы где ж столько хлеба наберем на зиму? Ступай добром, Гаврилка. Разозлишь — хлестану пустой сумой по башке — разума навек лишишься. Будешь как Егорка Кочерга…

14

Пороть — есть (иноск.).

Гаврилка нехотя надел рваный обносок пиджака, из года в год переходивший от старшего брата к следующему, младшему, натянул замасленный картуз с козырьком, треснувшим посредине и напоминавшим клюв большой толстоносой птицы, принял у матери суму и босиком потопал к Нужаевым.

— Эй, Купря, айда в Зарецкое!

Гаврюшка с Купряшкой — сверстники, обоим по десять лет. И ростом одинаковы. А друзья такие — кажется, водой не разольешь. Но вот поди ж, едва подошли к околице Зарецкого, вдруг заспорили:

— Чур! — вскрикнул Гаврилка. — Я по солнечной стороне пойду.

— А это видел? — Купря обозлился и поднес к его носу кукиш. — Хитрый какой! По солнечному порядку одни богачи живут, у них куски калачные… Ты наберешь, а я нет…

— А ты получше проси, может, и ты наберешь.

И так поспорили, что чуть не разодрались. Но потом кинули жребий — кому по какому порядку идти, и Гаврюшке досталась солнечная сторона.

Они еще не дошли до околицы, когда у Купряшки заболел живот. И так мальчишку скрючило, что ни дохнуть, ни охнуть. Упал Купря на покрытый толстым слоем пыли гусятник у большой дороги и застонал.

— Один иди… — простонал он Гаврюшке. — Обе стороны твои.

Хотел было Гаврюшка взвалить друга на спину, но тот заорал благим матом:

— Ой-ой-ой! Мочи нет! Как шилом изнутри колют… Один ступай. А я… я тут полежу, может, помру… Уж я лучше помру, а ты ступай… Обе стороны твои.

И Купряшку одного оставить жалко, и не идти по куски нельзя — мать вечером вздует, если домой пустую суму принесешь. И побрел Гаврюшка по улице.

Купряшка катался от боли по истоптанной скотом сухой земле. А солнце, костром пылающее в небе, будто повисло на одном месте и палит, палит… И спрятаться от него негде — рядом ни деревца, ни кусточка. Лес близко, вот он, рукой подать, а дойти до него сил нет…